Отец и сын

Алексей в полном смысле слов не знал что делать. Но самое страшное, он совершенно забыл в эти дни о том, о чем сторонники буквально заклинали его – ни в коем случае не возвращаться домой.

9

Наоборот. Заморенный вконец безысходностью, царевич дрогнул. И позвал к себе П.А. Толстого, чтобы хоть как-то положить этой безысходности конец, намекнув на возможность возвращения при определенных условиях. Каких – он правда в тот момент ясно не представлял. Но Петр Андреевич, хотя, от встречи, понятное дело, не уклонился, не стал успокаивать Алексея Петровича. Наоборот, он, не жалея красок, снова стал говорить, что пишет царю, почитай, каждый день и также часто получает царевы приказы; что отец настроен весьма решительно; что он в случае, если цесарь и Алексей станут упрямиться, действительно готов послать свою Померанскую армию – устроить военную демонстрацию в Силезию и Польшу; и – более того – сам готов ехать в Италию и уверен, – уж ему-то, конечно, австрийцы не откажут и отдадут сына в собственные руки.

Алексей заплакал. Он поверил Толстому. Да он и без этого точно знал, что в данное время для отца нет ничего невозможного. И смертельно испугался.

– Коли все так, то, видно придется ехать… – в ужасе закрывая лицо руками, прошептал царевич. И столько было в его словах тех бессилия, страха и обреченности, что даже Петр Андреевич Толстой, которого вообще говоря, трудно было чем-то в жизни поразить, – вздрогнул.

Тусклым и тихим, сразу потерявшим тембр голосом Алексей Петрович попросил Толстого быть завтра купно с Румянцевым у него, и завтра же он, Алексей, даст подлинный ответ.

Но Толстого состояние царевича не успокоило. Он решил добавить. Он был циник предельный и потому поехал… к Дауну. И с Дауном они и решили, как именно следует Алексею добавить: нужно поехать к царевичу и хорошенько его еще раз напугать, а именно – заявить, что австрийцы отнимают Ефрасинью. Толстой точно знал, что нужно делать. Нужно было срочно психологически загнать царевича в угол, навязать ему, как говорят шахматисты, цуцванг. И здесь все средства были хорошими. Плохих не было.

Лучше всего если бы к царевичу поехал Даун. Но Даун сам не поехал. Он послал передать это пренеприятнейшее для Алексея известие своего офицера-адъютанта.

Успех этого действа превзошел все ожидания. Неизвестно, как реагировал царевич сразу после того, как адъютант уехал. Может, заплакал навзрыд, а может, и волосы на себе стал рвать – автор не знает.

А только назавтра утром Алексей Петрович встретил Толстого и Румянцева более или менее собранным и спокойным и заявил, что да, он согласен ехать домой. Но у него имеется две кондиции: первая – отец должен царевичу позволить жить в его, царевичевых деревнях, а вторая – отец не должен отнимать у него Ефросинью.

10

Конечно, эти кондиции относились к компетенции отца. Но положение обязывало «ковать железо, пока горячо». Решение нужно было принимать немедленно и формулировать его так, чтобы Алексей был удовлетворен, – и поверил. И Петр Андреевич решился «взять игру на себя».

Он сказал:

– Ну, батюшки твово здесь нету. А решать надобно сей же час. Время не ждет. И я говорю тебе, Твое Высочество: будешь ты жить в деревне и Фроську от тебя не возьмут. На том я тебе твердо обещаюся. А ты мне – верь. Я завсегда, чего мне надобно, добиваюсь. И Его Величество меня послушает. Повелит сделать все по моему слову. Потому как я раньше для него много чего сделал, и ныне делаю немало.

– Да. – усмехнулся царевич. – Немало. Так и есть. Беглеца-сына отцу возвращаешь… А что я свершаю?

– Ты-то? – заулыбался Петр Андреевич. – Ты-то, блудный сын, домой воротишься; и отец твой, как в Святом Писании, обнимет тебя и возрадуется и велит заколоть самых тучных быков для пиров в честь твою!…

– Ах, как же сладко ты поешь, Петр Андреевич! – скупо, одними губами улыбнувшись, сказал царевич. – Будешь писать отцу-то? Ведь будешь? И, навить, сегодня, так?

– Буду. Сегодня. А что?

– У меня еще просьба к батюшке имеется. Пропишешь?

– Что за просьба?

– Хочу, чтоб отец позволил жениться на Ефросиньюшке еще до Петербурга чтоб. Женою законною ее хочу уже сделать. А то – знаю я…

– Что знаешь?

– Дождетесь ребеночка, да завезете ее – куда три года скакать – не доскачешь… А я хочу, чтобы она теперь же и до последних дней моих при мне была безотлучно… Она, может, мне последняя радость от Бога… Разумеешь ли?

– Разумею… Как же не уразуметь. Напишу, напишу и об этом тоже. Не печаль себе голову. Знаю: батюшка, дабы любовь к тебе показать истинную, и сие, что просишь, позволит непременно.

– Правда? – вспыхнул, зарделся царевич.

– Правда – правда…

11

Петр Андреевич Толстой действительно отправлял донесения царю, как уже читатель знает, практически, ежедневно. И так же, чуть ли не каждый день получал установки от Повелителя. Гонцы скакали в ту и другую сторону, считай, непрерывно, всемерно торопясь, и не раз загоняя лошадей.

Причем, Толстой в письмах своих отваживался и на собственные суждения. И царь те суждения читал и учитывал.