Отчий дом

Не так-то, правда, много пришлось бы ему жечь, но все же… Все же Макару Кулишенко, как мало кому в селе, и повезло. Начал было человек, что называется, оперяться, хозяйство поднимать. А тут не успел еще и во вкус войти — отдавай все в артель, отведи к черту лысому собственную скотину, отдай в чужие бездарные руки. Да о таком подумать даже страшно!..

И Макар, когда собирались в его хате на обед четверо учителей, начинал ворчать, покрикивать, пророчествовать, что, мол, сплошной разор из всего этого выйдет, что такого отродясь не слыхивали, что никто там, в том котле, не уживется, лишь растранжирят все, горбом нажитое, переведут, да и разбегутся…

А потом, когда понял Макар Кулишенко, что не только в их селе «такое», а, считай, по всей стране и что все это, оказывается, не шутки, притих, перепугался, скис. И теперь, когда столующиеся у него учителя собирались в хату, он садился в сторонке на стульчике и прощупывал их настороженным и растерянным взглядом.

— А может, там, наверху, и не знают ничего? — спрашивал, посасывая цигарку, сплевывая да вздыхая с надеждой. — Такая власть, такая власть! Самого царя свергла! Землю людям… А тут — вдруг!.. Пьяному Стрижаку всю землю на разорение! Да они ведь такие, Стрижаки, целое государство по ветру пустят и оглянуться не успеют!

Макар Кулишенко с его страхами, мрачными пророчествами, растерянностью казался тогда Андрею просто жалким и даже неприятным среди бурного, бодрого праздника, которым казалась ему тогдашняя взбудораженная жизнь села. Стрижак, конечно, не поднимал его духа, так же, кстати, как и Никону Тишко, парню хотя и малограмотному, но дельному, серьезному, вдумчивому и, как Андрей потом убедился, хозяйственному. И все же… Халимон Стрижак, что ни говори, просто больной, неуравновешенный человек. Пусть даже и герой гражданской. Порой он раздражал, порой вызывал к себе глубокое сочувствие. И, видимо, его следовало бы, отобрав именной наган, как-нибудь подлечить, что ли…

Но, пожалуй, и сам он, молодой, хотя много уже испытавший и повидавший в дни батрачества, романтик, которому казалось, что новая жизнь вот-вот наступит, она у самого порога, веет в лицо весенним полем и свежей пашней, Андрей и сам принадлежал к тем нетерпеливым. И, главное, ничего неясного, непонятного, что вызывало бы у него колебание или, что и вовсе исключалось, сомнения в будущем, Андрей не ощущал. И дорога к новой жизни представлялась ему пусть и нелегкой, пусть и с ухабами, однако прямой и ясной. И самым главным, казалось в те дни, было убедить, сагитировать, организовать людей в колхоз, поставить на рельсы, дать направление, а остальное потом приложится, само собой покатится в желательном направлении. Поэтому необходимо поскорее свезти инвентарь, обобществить скот, подготовить семена, подремонтировать все, что необходимо, а в случае затруднений (например, не будет хватать семян) поможет и государство. Тем временем возвратятся с курсов хлопцы-комсомольцы уже готовенькими трактористами, новые МТС пришлют на колхозные поля сказочные машины — тракторы, сверкнет, пригреет весеннее солнце, растопит глубокие снега, и побежит, побежит степью, ломая извечные межи, стирая узенькие загончики, глубокая, новая, первая колхозная борозда…

И Андрея брала досада на тех, кто неизвестно почему так и не мог понять таких ясных в конечном счете вещей.

Вот они сидят перед ним…

В полумраке Палиихиной хаты, тускло освещенной двумя керосиновыми лампами, влажно посверкивают не менее тридцати пар человеческих глаз. Мужских и женских. Смотрят на него и не смигнут. Слушают молча, ловят каждое слово. И не просто ловят — впитывают в душу, как чудесную сказку.

А он, сам увлекаясь и их, как ему кажется, увлекая, рассказывает обо всем том, что сам узнал, услышал, вычитал из разных брошюр, книг, докладов: об общем поле без меж, о коллективно обработанных и засеянных нивах, о тракторах и комбайнах, которые на этих полях будут одновременно и косить, и молотить, и веять. О новых заводах, возводящихся по всей стране, о первой пятилетке, о новых Днепрогэсах, об электрическом царстве и о таких удобрениях, при помощи которых только стопудовые — выше стопудовых его фантазия тогда не простиралась — урожаи будут собирать на всех площадях. И все, о чем говорил, видел! Будто наяву все это стояло перед его глазами. И осуществится все это, он был уверен, уже завтра. А эти дядьки да тетки слушали, не прерывая, слушали внимательно, неослабно и думали о чем-то своем… Слушали, думали… и молчали. И он, Андрей, не понимал их, не понимал: что же здесь для них не ясно? Чего им еще не хватало? Почему они молчат, когда нужно действовать, писать заявления, обобществлять скот, завозить инвентарь?! Ведь не за горами весна! И к тому же они сами знают, понимают, видят, что вот так, как сейчас, дальше жить просто невозможно.

А они слушали, как завороженные, слушали с блестящими глазами и… молчали.