Отчий дом

Возможно, все его общественные и комсомольские обязанности не так уж и угрожали бы его школьным и студенческим делам, если бы ко всему этому не прибавилось кое-что другое. Если бы не начало твориться с ним что-то такое, несмотря на его восемнадцать лет, непривычное, непонятное. Андрей стал чувствовать себя все более и более возбужденным, жил в какой-то постоянной тревоге, в постоянном ожидании чего-то необычного, загадочного. По ночам долго не шел к нему сон, каким бы утомленным и измученным он ни был. И все чаще грезился ему во сне и наяву, мучил колдовской омут антрацитно-темных, подернутых какой-то неразгаданной, чарующей грустью глаз с пушистыми ресницами. Все чаще и чаще, вопреки собственной воле, приникал он взглядом к этому смуглому, милому девичьему лицу. И каждый раз, когда она, заметив его взгляд, вспыхивала, густо краснела, а потом сразу почему-то бледнела, возможно возмущаясь его дерзостью, сердце Андрея обрывалось и, замирая, куда-то проваливалось. Мысленно он приказывал себе сдерживаться, не смотреть в ее сторону. Но так и не мог, недоставало сил сдержать себя. И голос ее, грудной, глубокий, хрустально чистый голос иволги всегда отзывался в его душе сладкой, томительной болью, и все больше, все чаще тянуло его от стола, планов, тетрадей, французских глаголов к таинственным глубинам поэзии, к стихам…

И, правду сказать, было во всем этом, особенно вначале, много необъяснимо радостного, возвышающе захватывающего, но еще больше никогда не изведанной ранее, сладкой, но все же и нестерпимой муки. Даже какого-то непонятного страха…

Да он и в самом деле в тот первый вечер после собрания актива почувствовал нечто похожее на страх, неожиданно для себя обнаружив Еву в бригадной хате тетки Палиихи.

И, знакомясь с людьми, с членами бригады, в которую случайно или неслучайно попала и она, Андрей все метал и метал короткие, молниеносные взгляды в ее сторону, не имея сил сдержаться.

А она сидела, как и всегда, молчаливая, грустная. Сначала о чем-то потихоньку переговаривалась с одной из хозяек хаты, краснощекой Даринкой, а потом умолкла и надолго замкнулась. Да так молча и просидела весь этот первый вечер.

Домой через все село, длинной-предлинной, заснеженной и безлюдной улицей, они возвращались лишь вдвоем. И все время почему-то больше молчали…

…Конечно, в то время не все, что происходило вокруг него и в целом по стране, Андрей мог понять во всем величии этих событий, не все до конца мог постичь. Он был тогда еще таким юным. И много забылось за прошедшие десятки лет, растерялось. Стерлось из памяти много событий, фактов, фамилий, дней, недель, месяцев. Но главное, самое важное осталось с ним на всю жизнь неувядающим и незабываемым.

Прежде всего навсегда осталось в памяти захватывающее, радостное, высокое ощущение приподнятости, чувство большого праздника, великого революционного перелома, который постоянно жил в его душе все эти годы. И еще ощущение нетерпеливого, горячего ожидания. Вот-вот что-то случится, вот-вот что-то необычайное осуществится, придет, сметет все горькое, ненужное. И начнется новая жизнь, невиданно прекрасная и счастливая…

Да, конечно же был он большим романтиком, тот далекий восемнадцатилетний юноша, комсомолец Андрей Лысогор. Юный, он был и по обстоятельствам жизни и по горькому опыту намного старше своих лет. Все это верно. Но ведь и жизнь тогда, особенно в восприятии его поколения, была романтичной. Витала над ним настоящая, высокая романтика великой революции, которая недавно прошумела над страной, над целым миром, и тысячи и миллионы вот таких Андреев в душе сожалели о том, что родились слишком поздно и не успели стать участниками великой революционной бури. А тут, выходит, снова поднимается жизнь на крутой, высокой волне, и снова почти открыто, лицом к лицу, почти как в гражданскую, почти с оружием в руках схватываются два — старый и новый — мира, снова грядет — и теперь уже наверняка — последний и решительный! И какое же это великое счастье — быть деятельным участником этого боя, жить в этом бою! Ведь коренным образом, до глубочайших глубин, менялся тысячелетний, длившийся с времен седой Киевской Руси уклад сельской — да и не только сельской! — жизни!.. Менялся и выходил на такую головокружительную быстрину, поворачивал на совершенно новый, неизведанный и, как кое-кому казалось, даже опасный, но все равно неминуемый путь! Ибо кто бы и как бы ни колебался, как бы ни истязал себя сомнениями и как бы активно ни сопротивлялся этому грядущему новому, неизведанному, возврата назад не было и не могло быть! Оно уже жило не только в людях, оно ощущалось на земле, в воздухе, как могучее весеннее половодье, которого, что бы там ни было, никому и ничем уже не остановить!..