Отчий дом

И в этом бурном весеннем буреломе должен был измениться, обновиться, родиться заново и сам человек. Новый человек… И эту истину он, юный Андрей, тогда, в молодости, хотя и не до конца охватывая умом, чувствовал со всей остротой всем своим существом. Трещало, ломалось все старое, отжившее в жизни, хозяйстве, привычках, быту, даже в семейных отношениях, и срывалось, летело неизвестно куда, бамкая короткими вскриками оборванных колоколов да треском церковных куполов и старинных, с времен святого Владимира, крестов. Ломалось… Перепахивалось… Сгорало в пламени извечной и, казалось теперь, в самом деле уже последней войны бедных с богатыми. Разливалось водой и полыхало пламенем, и… «Що там горить: архів, музей? — а підкладіть-но хмизу! З прокляттям в небо устає новий псалом залізу!…»[14]

С проклятьем!.. И подбрасывалось, конечно, порой и хворосту! И что тут скажешь?.. Будешь ли, как это иногда случается, задним числом обвинять того, прежнего Андрейку и требовать от него то, что можно требовать лишь теперь и от теперешнего Андрея Семеновича? Или от того же горячего, малограмотного, но умного и уверенного в своей правоте Никона Тишко? Или от председателя сельского комбеда, искалеченного белогвардейцами Халимона Стрижака, который, в своем горячечном, стихийном стремлении осуществить революционную классовую справедливость как можно скорее, пробовал иногда добиваться ее при помощи своего именного партизанского нагана?..

Да и не он, хмыз-хворост, — подбрасываемый в запале борьбы и увлечения, был главным!.. Не он был главным, самым важным, определяющим!..

Люди вокруг Андрея были разные — запальчивые и умеренные, восторженные и более спокойные, нетерпеливые и рассудительные, такие, что хоть сегодня не только готовы идти в колхоз, но и в самый что ни на есть коммунизм, а рядом такие, что их в колхоз, казалось, никакой силой никогда не затянешь. Были и враги — и скрытые, и откровенные. Всякие были! Но среди всех ни одного, кто бы отсиживался в сторонке, «на берегу», кто бы оставался равнодушным. Да и не было здесь спокойных берегов! Всех захватило быстротекущее, бурное, всевластное половодье.

Нетерпеливый, всегда настороженный Халимон Стрижак со своим хриплым голосом, синюшным, будто обугленным, лицом и колючими серыми глазами чувствовал себя тогда как на фронте, всюду ему мерещились враги с их коварством, и он, если бы ему дали волю, немедленно поднял бы все село на сплошную, чтобы за одну неделю… «В самом деле, — приглушенно хрипел он кому-то из колеблющихся, — ты что? Подкулачник? Кулак? Нет?.. Так в чем же дело? Все равно ведь наш путь в коммуну! Неминуемо! Так чего же ты сомневаешься?»

Таким он был, напористым, решительным, без колебания и раздвоенности. И было такое один-два раза в год, когда на него что-то «находило», — хватался за свой именной наган. От малейшей дозы спиртного он выходил из строя и несколько дней, размахивая наганом, бегал по селу, приставая к каждому встречному: «Где ты ее, гад, спрятал?! Все равно найду!» Носился, разыскивая ту самую преждевременно увядшую миловидную женщину с бледным лицом, на которую, впервые войдя в клуб, невольно, обратил внимание Андрей Лысогор.

В приступе ярости, находившей на него каждый раз после рюмки, Стрижак люто ревновал жену к каждому встречному и угрожал пристрелить ее. А она, уже привыкнув к этому за несколько лет совместной жизни, безошибочно угадывая, когда на него «найдет», исчезала из дому и пряталась у соседей. Иногда успевала даже прихватить с собой его наган. Патронов вообще-то к этому нагану у Стрижака не было, но… раз или два он все-таки где-то их раздобывал. В первый раз лишь один, а в следующий раз Ганнуся нашла у него целых три патрона. Когда жена выкрадывала у него наган, у Стрижака была двойная работа — разыскать в селе не только жену, но и свое именное оружие. Искал бессонно дня три, пока не падал и не засыпал, на ходу где приходилось. И на этом инцидент заканчивался. Соседи передавали жене, что все в порядке, и она безбоязненно возвращалась домой, зная, что, проспавшись, Стрижак несколько месяцев, а то и полгода даже и словом не вспомнит о своих «розысках», намерениях и обещаниях непременно кого-нибудь «пристрелить».

Так было со Стрижаком, человеком прямолинейным, больным, беспощадным ко всему старому, враждебному…

А вот зажиточный середняк, степенный хозяин Макар Кулишенко, на постое у которого были Ева с Ниной, тот от «всей этой кутерьмы» совсем растерялся. Сначала тайком ярился, а потом перепугался и… раскис. «Выдумали чертовщину! — покрикивал сразу, как только услышал об организации товарищества по совместной обработке земли. — Кто к ним пойдет? Какой умный хозяин свяжется с этими голодранцами? Запаскудили землю и думают, что я за них в коммунии буду хребет ломать! А они надо мной командовать будут! Не пойду! Лучше сожгу все, по ветру пущу!»