Отчий дом

Начав так, Андрей Семенович рассказывал и рассказывал, как говорят, до седьмого пота. Тем более что в зале и в самом деле через некоторое время стало душно. А они, земляки, все засыпали и засыпали его вопросами, как дотошные профессора студентов на вступительных экзаменах. И спрашивали бы, наверное, до самой ночи, если бы часа через три не пожалел его Николай Тарасович, призвав разворошенный зал «не добивать» гостя до потери сознания.

Но зато в конце, будто заработанная честно награда, когда большинство людей начали выбираться из зала на свежий воздух, а остальные (как-никак, а раз уж сошлись да съехались, нужно и запланированные текущие дела обсудить хотя бы коротко!) остались в зале, наступила для Андрея Семеновича полная свобода.

И он, как только Николай Тарасович поблагодарил его от имени всего зала, так ловко и быстро сманеврировал, воспользовавшись этой свободой, что никто и не заметил, как он шагал уже далеко за старой школой, по тропинке, вившейся между кустами лозы вдоль берега реки…

Шел с детства знакомой, столетиями утаптываемой тропинкой вдоль берега так и не замерзшей еще в этом году, свинцово холодной, с ледяными заберегами, спокойной Черной Бережанки. Сухо шелестели, потревоженные его шагами, пожелтевшая осока и высокие выбеленные камыши. За полоской сухих бурьянов — чернобыльника, конского щавеля, лопухов — тянулись вверх полоски опустевших, перепаханных в большинстве своем огородов. Темнели, склонившись над водою, низенькие притихшие кусты черной лозы, безмолвно застыли на межах старые груши и одинокие дуплистые, старые-престарые вербы и осокори. Справа, где-то там выше, за огородами, вдоль пологого косогора тянулась длинная сельская улица, а слева, по ту сторону реки, сразу же, будто от самой воды, с низенького берега брали разгон, растекаясь во все стороны, вплоть до далекого, четкого горизонта, необычно сочные зеленые озими.

Тропинка причудливо петляла вдоль извилистого берега, то огибая серые гранитные лбы прибрежных, выступавших прямо из воды, скал, то взбегая на их крутизну, то спускаясь к самой воде.

Андрей Семенович шел, незаметно для себя замедляя шаг, постепенно успокаиваясь от напряжения и многолюдья переполненного зала Дворца культуры, один со своими мыслями и чувствами, по берегу реки. И чем дальше шел, тем все шире раскрывалась его душа навстречу этой ласковой степной реке его детства, ее знакомым, родным берегам. И все глубже, все властнее брало его в плен грустноватое настроение-воспоминание о давно отшумевших, трудных, но теперь казавшихся трогательными своей неповторимостью веснах, зимах, летах его детства… Сколько раз, сколько лет носили его, маленького, молодые неутомимые ноги по этой тропинке. И ранней весной, когда на деревьях набухали желтовато-красноватые почки, зацветали первые одуванчики, синели первые подснежники. И жарким, сухим летом, когда влага этой тропинки приятно холодила босые ноги, лапчатые — в них можно было скрыться с головой — заросли лопухов, щавеля, чернобыльника и полыни пахли так, что от этих запахов кружилась голова. И багряной осенью с сизовато-синим холодком ежевики, терна и ярко-красными тяжелыми кистями калины. И белой-белой зимой с искристыми снегами и зеленоватой прозрачностью первого льда. Ходил и росными утрами, и после обеда, с сапкой или узелком в руках, в котором были завязаны краюшка хлеба, бутылка молока, несколько свежих огурцов и пучок зеленого лука, — сразу после уроков помогать маме разрыхлять или же прорывать свеклу на чужих полях…

Сегодня он снова шел к маме… Шел после долгой-долгой, почти сорокалетней разлуки, не ведая, какой будет эта встреча. Шел, не зная, что ждет его там, за селом, на просторном кладбище над крутым прибрежным обрывом. Шел, не зная, как будет разыскивать мамину могилу, и боясь разузнавать об этом у своих новых знакомых.

Вообще не хотел, не решался и намекнуть им о том, что у него есть такое намерение. Ведь сами они ни разу, ни словом, ни намеком, не коснулись этого за все дни. Выходит, ничем не могли ему помочь. Да и откуда им было знать о том, если никто из них не знал и не помнил маму. А если и помнил кто, как вот Никифор Васильевич, так вернулся-то он в родное село уже после войны, через десяток лет после маминой смерти. Они молчали, не думая или не догадываясь о его желании, а он не расспрашивал их из деликатности, что ли, боясь, чтобы они не восприняли его вопрос как упрек, как собственную невнимательность. А это ведь было бы несправедливо.

Да и не мог он, не хотел путать в это никого постороннего, третьего даже в мыслях. Он хочет, должен встретиться с мамой, побыть с ней пусть только в воспоминаниях, в мыслях, пусть только в душе, но все же наедине. Только наедине.