Отчий дом

— Гм!.. Ну, на кого вы намекаете и о какой беседе речь, я приблизительно догадываюсь. А вот кто эту беседу должен слушать? И в каких пределах? Что вы имеете в виду — современное положение или что-нибудь более основательное? И потом — когда именно, хотел бы я знать?

— Вот, если так, начнем с последнего. У нас, может, и случайно, но так уж удачно сложилось — завтра в десять утра актив партийный, районный. Нет, не думайте, еще на той неделе назначили! Но мы со своими делами могли бы подождать и до следующего раза.

— Гм!.. Так уж случайно и сложилось, а? Николай Тарасович?

— Ну… Сами понимаете, Андрей Семенович! Ведь мы коммунисты! Элемент организованной целенаправленности у нас всегда в большей или меньшей мере присутствует. Что же касается вас… Вы приблизительно сколько лет на дипломатической?

— Ну, скажем, с сорокового.

— Вот и я говорю: какой-то особой там подготовки от вас не требуется в данном случае. Готовились, слава богу, лет тридцать! Что расскажете, то и послушаем. Да и вообще главное здесь земляк! И живое слово из живых уст…

Одним словом, рассказ, воспоминание, выступление или лекция на следующий день состоялась. Была она конечно же не совсем обычной, как и этот актив. Народу на этот актив во Дворец культуры и из райцентра, и из окрестных сел набилось видимо-невидимо. Заполнены были все места в зале и на балконе, забиты все проходы и трое открытых дверей в вестибюль.

Началась эта лекция тоже не совсем обычно. Когда Николай Тарасович сказал несколько слов о земляке и уже улеглись после его слов аплодисменты, Андрей Семенович вышел из-за стола и стал не за трибуну, а возле нее, у рампы. Он помолчал, снова испытывая непривычное, глубокое волнение. В зале залегла такая глубокая тишина, что казалось, все, кто здесь находится, сидят затаив дыхание, ожидая чего-то необычайного. А он тем временем стоял у рампы, слегка побледневший, и не знал, с чего начать. И начал наконец не с того, о чем, по его мнению, нужно было говорить, а с того, что чувствовал в эту минуту:

— Вы, дорогие земляки, извините меня. Выступать мне перед разными аудиториями, конечно, не в диковинку. И, как вы понимаете, не впервые. — Он сознательно не торопился, медленно произносил слова, чтобы приглушить, уменьшить свое волнение — Но сегодня передо мною аудитория особенная. Такая особенная, что я, кажется, поверьте мне, еще никогда так не волновался. Более того… Чувствую себя не только глубоко взволнованным, но малость даже и растерянным… В самом деле! Я вроде бы должен сейчас отчитаться перед вами, моими земляками, за все, что я делаю и делал в течение моей не такой уж короткой жизни. И мне, можете поверить, по-настоящему страшновато. Ведь я не какой-нибудь посторонний, пришлый, незнакомый вам лектор или докладчик. Я ваш, здешний, человек нашей Терногородки, ее хотя и не блудный, но все же много странствовавший сын. И именно потому, что я ваш, я вместе с тем имею какое-то маленькое право надеяться и на ваше снисхождение ко мне… — Тут он умолк. Переждал, пока стихнут аплодисменты, и продолжал: — И даже на вашу поддержку. Потому-то, искренне приветствуя вас, благодаря вас за все, что вы мне дали, за теплое гостеприимство, за то, что вы все нашли время и пришли сюда, на эту встречу, чтобы послушать мое выступление, мне хочется прежде всего спросить у вас, посоветоваться: о чем бы вам интересней всего было послушать и с чего начать?

Какой-то миг аудитория молчала, не подготовленная к такому вопросу. Молчание, казалось, начало было уже затягиваться. Во всяком случае, Николай Тарасович явно нетерпеливо заерзал на своем стуле, взглянул теперь уже на совершенно успокоившегося Андрея Семеновича, тут не очень громкий, даже несмелый, но выразительный, донесся из глубины зала молодой женский голос:

— А вы, Андрей Семенович, о себе расскажите! С себя и начните. — Голос явно окреп: — Как вы там жили, на чужбине, без нас!

И после этого пошло, прорвалась молчаливая настороженность зала спасительным смехом и восклицаниями:

— О себе! О себе!

— О Китае!

— И как вы изучали ее! — перекрыл всех высокий, тонкий мальчишеский голос из вестибюля. — Грамоту китайскую как изучали!

Зал снова поддержал это восклицание смехом и аплодисментами.

— И о Японии!

— И как вам родное село теперь показалось!..

Волнение его от этих восклицаний, аплодисментов, смеха постепенно улеглось, как он с внутренней улыбкой мысленно, про себя, отметил, «до нормы». Правильно! И о себе, и об Институте востоковедения, и о Халхин-Голе, Китае, Японии, и о том, как сначала перепугался насмерть этой грамоты, и о Чан Кайши, и о Тегеране, и об Эйзенхауэре с Даллесом, и о Поле Робсоне, и о Фиделе Кастро, и о Нью-Йорке, об ООН, и о Кубе, и о Нонне Геракловне, и о дроботовых волах, которых он называл когда-то не иначе как по-французски — «мосье волы» или же «аристократы»…