Отчий дом

Так, как бывало всегда. Им с мамой никогда не было скучно наедине, с глазу на глаз, когда оставались только вдвоем. С самых малых лет, с первых проблесков его сознания, они привыкли быть только вдвоем, и эти минуты, часы, дни, недели и годы были их, только их, тихими и потому в большинстве своем счастливыми минутами. Их, родных, было только двое на всем белом свете. Других родичей Андрей никогда не знал и не видел. Отца знал только по фотографии. Потому-то мама была для него всем, и жили они всегда дружно, слаженно, не доставляя друг другу ни огорчений, ни особых хлопот. Кроме тех, которые щедро причиняла им сама нелегкая жизнь. Каждая капелька радости была у них общей. А каждая обида, которую наносили одному, делилась на двоих. Он не был и не мог быть ни шалуном, ни неженкой — не было для этого ни времени, ни возможности. Жалел маму, не ленился, работал охотно и хорошо, старательно учился, так, будто утолял жажду к учебе всех своих неведомых родственников их предшествующих поколений, как это ни трудно ему было. Не раз бывало так — сверстники учатся уже третий месяц, а он все еще в поле, отрабатывает «срок» чуть ли не до самого рождества. А к весне догонит всех, а то еще и вперед вырвется… Ну, а мама — это мама. И этим все сказано…

Кажется, вот и сейчас, в эту минуту, чувствует, как мягко, нежно перебирают ее шершавые пальцы его густой, непокорный мальчишеский чуб. Закрыв глаза, он видит ее словно живую. Сидя на низеньком стульчике у шестка, она чистит картошку, а мерцающие отблески пламени из печи играют на ее лице, отражаются в карих глазах. Видит, как она вальком гладит его намотанные на скалки, чисто выстиранные, латаные-перелатаные рубашечки… Он всегда мог ощутить или вспомнить даже запах ее толстой каштановой косы, ее рук. Коса ее всегда пахла чуть-чуть привядшей седой степной полынью, а руки, что бы ни делали, — яблоками-кислицами. Борщ мама варила особенный. Такого вкусного борща, как мамин, он потом никогда и нигде не ел. Этот борщ тоже имел свой неповторимый вкус. Иногда он даже снился Андрею. Постный, с хрустящими бурачками, свежей капустой, иногда со щавелем, молодой картошкой, умело заправленный поджаренным на подсолнечном масле луком и обязательно с фасолью… Что ж, возможно, эта любовь к маминым постным борщам началась с их вдовьей бедности, пускай так. Потому что курица в борще — это была не их еда! Но как мама умела скрашивать для него даже саму бедность! И мамин борщ, постный, с фасолью, был и остается для него самым вкусным в мире. И, видимо, такого он уже никогда не будет есть. И ее вареников с картошкой, с капустой, вишнями. Прежде всего, разумеется, с вишнями да еще из свежеотжатого творога, с пахтой вместо сметаны.

В тот день, когда они встретились в последний раз, был именно такой мамин обед. Поздний обед, почти ужин. Над селом царило тихое, теплое, мягкое августовское предвечерье, полнилось острым запахом чернобривцев, медовым духом созревших яблок, свежей соломы. Солнце, остывая от дневного жара, неторопливо, плавно оседало в пушистые сиреневые облачка далеко-далеко в степи, за желтой стерней и темно-зелеными полями кукурузы. Длиннее становились, вытягиваясь вдоль двора, густые прохладные тени. В летней плитке под грушей-дичком мерцали, переливаясь синими вспышками, угольки. Упревал, перекипая, в черном горшке ароматнейший мамин борщ. Андрей, нарубив дров и наносив воды из колодца, чтобы маме после его отъезда на целую неделю хватило, упаковав чемодан, сидел здесь же, под грушей, на обрубке-кругляке, а мама, умостившись на опрокинутом ведре возле большого стула, вынимала вареники — пышные, большие, начиненные перезрелыми черными, сладкими и сочными вишнями, которые она ради его приезда чуть ли не целый месяц сберегала на дереве уже созревшими.

На следующий день утром Андрей уезжал снова в Москву, снова, но теперь уже в последний раз расставался с мамой.

Мама была в тот вечер неразговорчивой. Ласковая, тихая и грустная, глубоко вздыхая, посматривала на сына так, будто ласкала его этим взглядом. Она никогда не говорила об этом прямо, но Андрей знал — самой большой и сокровенной ее мечтой было снова и всегда жить вместе с сыном, никогда надолго не разлучаться с ним. И вот обстоятельства, кажется, складывались именно так. По крайней мере он, Андрей, тоже в общем не очень щедрый на слова и обещания, уже говорил об этом как о деле надежном, твердо решенном. Позади остались предельно напряженные, трудные и сложные годы учебы в Коммунистическом вузе, на факультете востоковедения, годы учебы в аспирантуре. И теперь вот, с этой осени, его оставляют в институте на кафедре, и путь перед ним стелется один — в науку. Будет работать и заканчивать диссертацию. Устроится тем временем с жильем и сразу же заберет к себе маму.