Отчий дом

Этот мягкий августовский вечер, синие вспышки угольков в очаге, материнские ласковые взгляды, ее тихие вздохи, слова: «Не будем наперед загадывать, сынок, чтобы не сглазить», — все это предстает сейчас перед его внутренним взором, звучит в ушах, терзает и терзает душу вот уже чуть ли не сорок лет!

Та диссертация так и осталась тогда недописанной.

В жизнь ворвалось далекое, почти никому до того не известное слово Халхин-Гол. И чужая, холодная, далекая река вдруг стала важной и даже решающей гранью между его и маминой и чужой, вражеской жизнью, которая словно холодная, острая сталь чужого меча, коснулась твоего горла. Родине нужны были не только воины, нужны были и специалисты, люди образованные, знатоки. А было их тогда еще не так много. На факультете, где учился Андрей, из нескольких десятков человек, изучавших китайский и японский языки, окончили институт лишь пятеро. Так как же мог он, сельский мальчишка-батрак, которого Родина подняла от дроботовых волов и хлева на вершину знаний, образования, науки, как же он мог не откликнуться на зов Родины и не объявить себя добровольцем?! Участвовал в нескольких сложных и крайне опасных операциях. Первой в его жизни из многих и многих наград была награда Монгольской Народной Республики — орден «За смелость и отвагу». И затем внезапное тяжелое и сложное ранение. Шесть месяцев в далеком Улан-Баторе его отвоевывали у смерти, возвращая к жизни, ставя на ноги и скрывая тем временем от него страшную весть о смерти матери.

И когда уже его как-то там подготовили и нашли нужным сказать о постигшем его горе, все лечение чуть было не пошло насмарку. Потрясенному этим неправдоподобно страшным, жестоким известием, ему просто не хотелось жить. Ведь это была вторая, если считать Петриковку, за короткое время — каких-то пять лет — непоправимая и тяжелая утрата, которой, казалось, он уже не выдержит. Несколько дней лежал, не принимая ни воды, ни пищи, не разговаривая ни с кем. Ничего более непоправимо бессмысленного в своей жестокости невозможно было бы и придумать.

Мама умерла внезапно, не выдержав обыкновеннейшей простуды. Перед тем известие о тяжелом ранении сына так потрясло ее, ввергло в такое отчаяние, что она просто на глазах начала сохнуть. Когда у Андрея дело пошло на поправку, легче стало и маме. И она уже думала лишь об одном — как можно скорей, как бы это ни было сложно, приехать к больному сыну… И тут прицепилась к ней, как потом написали Андрею, простуда: промочила ноги осенней порой, в дождь, и, ослабленная, изнуренная, не смогла перебороть этого, казалось бы, обыкновенного недуга. Не было сил…

Его снова долго и трудно отхаживали. И когда выходили, сразу же, собравшись с силами, написал письмо соседке, пожилой одинокой женщине Югине Черевичной. Югина жила через дорогу от них и была дружна с мамой.

Из Югининых каракулей на вырванном из детской тетради листке узнал скупые подробности маминой смерти. Мама вначале никому не сказала о том, что простудилась. А когда обнаружилось двустороннее воспаление легких и ее забрали в больницу, было уже, говорили врачи, слишком поздно. Похоронили ее на старом кладбище, в левом, если стать лицом к речке, углу, у высокого берега.

Порываясь хотя бы к маминой могилке и еще не имея сил для этого, Андрей в ответном письме попросил Югину присмотреть там за всем и обязательно посадить в головах вишенку.

Тем временем, пока выздоравливал, еще там, в Улан-Баторе, Андрею предложили перейти на дипломатическую службу, и, когда он согласился, его сразу же по прохождении необходимых формальностей послали в Китай. Настроение у него было подавленное, диссертация не дописана, а для того, чтобы ее дописать, необходимо было не только время, но и соответствующее настроение. Работа же выпадала такая, что могла бы помочь и его научным замыслам. Взяли его на должность, которая официально называлась третий драгоман[10] советского постоянного представительства в Китае. Выехал он туда в июне сорокового года, сразу же по выздоровлении.

От Югины успел получить еще только одно письмо — вишенку на маминой могиле она посадила.

Вскоре началась война и на долгих четыре года наглухо отгородила от него не только родное село. Вообще в Советском Союзе он был за годы войны всего лишь два раза и каждый раз не дольше двух недель.

На несколько его писем после войны Югина не откликнулась. В Терногородском райкоме партии работали незнакомые, новые люди. Про Югину там никто ничего не знал, кстати, как и сегодня. Тем временем после десяти лет жизни в Китае его перевели в Японию. Японию сменили Соединенные Штаты, потом Канада, Куба, снова Соединенные Штаты. И вот почти через сорок лет он снова в Терногородке…