Отчий дом

А вот старосветский, «гоголевский», как Лысогор мысленно называл его, домик Нонны Геракловны, оказывается, еще стоял. Пока еще держался, хотя, видимо, стоять ему осталось недолго. В одной половине уже и сейчас никто не живет. Окна заткнуты соломенными кулями, забиты накрест досками, крыльцо развалилось. А другая половина жилая. Крыльцо подремонтировано, окна, правда с оборванными ставнями, целые, старательно застекленные. А вообще этот вытянутый в длину домик явно уменьшился, как-то словно бы усох и съежился, медленно, покорно оседая, будто врастая в землю. Теперь он еще разительнее, еще больше стал похож на те крытые соломой домики старосветских помещиков с рисунков, которые навсегда с детства полюбились Андрею в памятном дореволюционном однотомнике Николая Гоголя. И уже только как воспоминание о прошлых, лучших для него временах стоят поодаль на огороде три полузасохших старых яблони и до предела одичавшие, заросшие колючим бурьяном кусты сирени вдоль улицы. А рядом грозным и горделивым предупреждением высятся возведенные под самую крышу красноватые кирпичные стены нового дома. Высокого, просторного, комнат, наверное, на пять…

Невысокий пожилой мужчина в коротком пиджачке и темной кепке колол под старой поветью распиленные на дрова ясеневые и кленовые чурбаки. Заметив в калитке Лысогора, бросил топор на землю и, подвижный не по возрасту, приземистый, быстро засеменил ему навстречу, уже издалека приветливо улыбаясь маленькими темными глазами и всем круглым бледноватым лицом.

— Прошу вас, Андрей Семенович, заходите! — крикнул он тонким, высоким голосом. — Заходите, дорогим гостем будете! С прибытием вас в родные края!.. Вы меня, наверное, не знаете, не запомнили. А я о вас слыхал, в газетах читал и так помню. Вместе, можно сказать, в школу ходили. Только когда я пошел в первый, вы уже, кажется, в четвертый ходили. Бородань моя фамилия, Мусий Мусиевич, бухгалтером на маслозаводе работаю… Будьте любезны, прошу в хату.

— Благодарю. Я, собственно, на минутку. Шел мимо и учительницу свою вспомнил, Нонну Геракловну…

— Как же, как же, хорошим человеком была. И учительницей хорошей. Как же… Малость вроде бы не в себе была покойница, а так душевный человек. Все-все, кто знал, добрым словом вспоминают. И смертью умерла славной. Хотя и не своей, а славной… Муж ее Савелий Стратонович еще перед войной умер от кровоизлияния. А она вот… Вы, наверное, уже знаете, наверное, вам рассказывали…

Но так случилось, что никто Андрею Семеновичу рассказать об этом еще не успел. К слову, наверное, не пришлось. Или же просто не подумал никто, что они старые знакомые, что рассказ этот окажется для него интересным и нужным.

А умерла его учительница Нонна Геракловна в самом деле не просто…

Когда они виделись в последний его приезд в родное село из Москвы по окончании аспирантуры, Нонна Геракловна была уже совсем старенькой или, точнее, как-то преждевременно состарившейся, худой и высохшей. А когда началась война, рассказывал Мусий Мусиевич, и вовсе старушкой казалась. И видела уже плохо, в пяти-шести шагах знакомых не узнавала. Каждого, кого хотела узнать, разглядывала, приблизившись почти вплотную.

В начале августа в сорок первом здесь недели две шли тяжелые бои — остатки двух наших армий из окружения прорывались. После этого всюду по селам осталось много наших бойцов — искалеченных, израненных, контуженых. А немцы, оккупировав район, несколько сот тех, кто мог передвигаться, согнали за проволоку, в колхозный коровник. Согнали, поставили охрану и начали морить голодом, издеваться. Жара тогда была невероятная. Люди в большинстве своем раненые, измученные, отощавшие. А им ни пищи, ни воды, никакого ухода за ними. Тогда на помощь пришли женщины и дети из Терногородки и из всех окрестных сел, они собирали и приносили кто что мог из еды. История известная. Их разгоняли палками, выстрелами, а они все-таки добивались своего, кто как мог, и обманом, и мольбой, чтобы все-таки дошли к пленным эти передачи.

Пытались и подкупить или задобрить охрану. Но гитлеровцы, хотя и брали иногда у женщин гостинцы, о том, чтобы пленным что-нибудь передать, и слушать не хотели. Да, по правде говоря, и объясняться с ними было трудно. Ведь, что ни говори, совсем не понимали друг друга, разве лишь при помощи жестов. А люди, голодные и искалеченные, умирали тем временем каждый день десятками. И вот тогда и вспомнил кто-то про Нонну Геракловну. Учительница же, дескать, разговаривать умеет по-ихнему, так, может, как-нибудь найдут общий язык…

Однако не нашли общего языка.