Отчий дом

Одним словом, было отчего впасть в отчаяние. И Ева, девчонка, не все еще до конца понимая, болезненно воспринимая все, что происходит с нею, лишь с нею одною во всем селе, уже знала, наслышалась в школе, избе-читальне, вычитала из учебников и других книг, слышала из бесед взрослых, что совсем еще недавно были паны и рабы и что уже тогда, когда она появилась на свет, произошла великая революция, рабы победили панов, бедные отняли у богатых землю и заводы, свергли царя, сами стали хозяевами своей жизни и, узнав, что не было и нет и царя небесного, которого выдумала церковь с попами, чтобы легче было держать народ в покорности, потянулись к свету, к грамоте, к солнцу, к новой, лучшей, культурной жизни! И было это стремление к новому таким чудесным, чистым и радостным для трудового народа, что только злейшие враги бедняцкого рода могли стать на пути этому стремлению и вредить трудящимся людям открыто или тайно… И как это ни странно для Евы, как ни огорчительно, а нелюди такие еще случались, оказывали сопротивление, обманывали и сбивали с толку людей всякие «бывшие» — недавние буржуи, паны, офицеры контрреволюционных армий, бывшие жандармы, весь зарубежный буржуйский мир. Самой же большой силой, которая помогала врагам новой жизни, была извечная народная неграмотность, темнота, религиозный дурман, его сеяли, поддерживали в народе прислужники церкви — попы и монахи. И где бы ни говорили о мировой буржуазии, о контре, о всех бывших эксплуататорах, врагах новой жизни, — всюду наравне с ними беспощадно высмеивалась, разоблачалась церковь, монастыри, ленивые, жадные монахи и особенно охочие к легкой жизни попы. Они с братом Адамом школьники, советские ученики, вместе со всеми тоже страстно тянутся к новой жизни! А отец их поп, темная сила, сеющая религиозный дурман, враг всего нового, что несет новая жизнь. Он такой тихий, такой мягкий, что, казалось, и мухи не обидит, а вот… И жаль ей отца, и обидно за него, и вместе с тем стыдно за себя и за него. Ей стыдно… Ну, а каково же ему? Каково ему слышать и видеть все это каждый день?! И молча нести свой безнадежно неправый крест и терпеть только потому, что «бог терпел и нам велел». Понимает ли он, что этот его «крест» фальшивый и все его поповство (откуда только оно взялось на ее голову!) сплошной обман, темнота и позор? И брат тоже переживает. Хоть на люди не показывайся. Но как же ты не покажешься, если ты жить не можешь без школы, без книги, без читальни, если тебе твердят каждый день об этом опиуме для народа не кто-нибудь, а самые умные в селе люди — учителя, служащие, комсомольцы? И чуть ли не в каждой книге об этом пишут, и в каждой новой песне поют, и по радио на весь мир об этом говорят. Так как же ей теперь понять, объединить все это — школу и церковь, отцовскую мягкость и его поповскую работу? Все большее отчаяние охватывало девочку, потому что, стремясь к новой жизни, всем сердцем стремясь к людям, к школе, к книге, к пионерам, она вместе с тем нежно любила и все больше жалела своего отца. И все больше, до слез и отчаяния, стыдилась его поповского сана; стыдилась самой себя и лютой ненавистью начинала ненавидеть (и возненавидела с тех пор на всю жизнь) и церковь, и церковные праздники, и отцовские богослужения, и то, что ей суждено было родиться поповной.

«Все люди как люди, а я поповна!»

Забывалась в мечтах и видела себя не поповной, а обыкновенной девочкой, дочерью Грицка Синицы или тетки Гафии. Видела себя на сельской площади в пионерской шеренге, в белой кофточке с красным галстуком. Светит солнце, праздник, красные знамена, улыбающиеся лица, музыка. К ним подходит Трофим Бондарь, комсомольский секретарь, в красной рубашке и поднимает в пионерском салюте руку.

— Юные пионеры! К борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!

— Всегда го-то-вы! — звонко и весело вместе со всеми восклицает Ева и, будто очнувшись ото сна, глубоко и печально вздыхает: «Эх, поповна ты, поповна! Стыдно людям в глаза смотреть. И как дальше жить с таким клеймом?!» Ну, да ей еще не так, она девчонка. Она только в третий перешла. А вот Адам… Совсем уже взрослый, в седьмом учится. Ему бы в комсомол пора вступать. А с какими глазами он туда обратится! И что ему делать, куда податься, когда семилетку закончит? Попович!

И еще… Ей хотелось знать: что обо всем этом отец думает? Но как же она осмелится спросить его о таком? Ведь он хоть и молчит, но, когда Адам встает из-за стола и уходит, не перекрестив лоб, сразу бледнеет. Для него это острый нож в сердце. Где уж тут до разговоров. Ева видит, как отцу тяжело, как переживает он из-за них, детей, потому что любит обоих. «Мне что. Мне ничего не нужно. Вами на свете держусь…» И все чаще часами простаивает в темноте на коленях перед зажженной лампадкой. Горячий шепот его молитв Еве слышался даже сквозь крепкий детский сон.

Напряжение в их семье нагнеталось все больше, атмосфера становилась накаленнее, — упорная, молчаливая война между отцом и детьми разгоралась сильнее и сильнее, загоняя всех в тупик.