Отчий дом

В газете сообщалось, что священник новобайрацкой церкви Николаевского прихода отец Александр Нагорный извещает через газету всех верующих и неверующих, своих прихожан и тех, кому об этом знать надлежит, что после долгих колебаний и раздумий наконец глубоко осознал, понял, что всю свою до последних дней жизнь шел неверной, путаной и даже темной дорогой и, вместо того чтобы активно участвовать в строительстве новой жизни, принесенной трудящимся людям Великой Октябрьской социалистической революцией, он, служа христианской церкви, давнишней прислужнице царя, капиталистов и помещиков, которая сеяла в головах трудящихся темноту, дурман и призывала к покорности и верноподданничеству злейшим врагам и угнетателям людским, и сам сеял дурман среди народа, отвлекая мысли и усилия людей от великих общественных дел, тем самым не помогал, а фактически мешал своему народу в строительстве новой жизни. Вот почему, глубоко и твердо все обдумав, он, Александр Потапович Нагорный, полностью убедившись во вредоносности любой религии и антинародной роли христианской православной церкви, которая в основе своей проявила себя врагом революции и новой, советской жизни, настоящим сообщает, что раз и навсегда слагает с себя сан священника, чтобы вести в дальнейшем честную, общественно полезную деятельность на благо трудящихся граждан нового Советского государства.

Обсудить этот ошеломляющий факт ни в тот, ни в последующие дни брат с сестрой так и не решились. Как правило, они с утра до вечера молчали, а если о чем-нибудь и заговаривали, то о чем-то совсем постороннем и почему-то только шепотом…

Несколько раз подходили они к дверям отцовской комнатки, но ни постучать, ни позвать, ни войти не решались. Что происходило за этими дверями, понять было трудно. Царила за ними, казалось, мертвая, настороженная тишина. И что происходило там с отцом, они не знали и представить себе не могли. Их все больше охватывало чувство тревоги, страха.

И все же к концу дня Адам не выдержал, преодолел врожденную деликатность и прислонил ухо к узкой щели давно не крашенных дверей. Через некоторое время он, казалось, услышал из-за двери (а может, ему только показалось) тихий, будто шелест колосьев на ниве в безветренный день, шепот. Прислушался, отошел на цыпочках от дверей, пальцем поманил к себе сестру.

— Молится, — прошептал испуганно.

— Молится, — то ли подтвердила, то ли повторила за ним недоуменно Ева.

Под вечер молчаливое уединение отца начало казаться им и вовсе уже подозрительным и невыносимым. Дальше так продолжаться не могло. И когда совсем стемнело, они зажгли керосиновую лампу и снова подошли к дверям отца. Ева обеими руками держала лампу. Адам громко и нервно стукнул согнутым указательным пальцем в дверь и, когда на стук никто не откликнулся, с отчаянной решительностью рванул ее на себя.

Свет лампы выхватил из темноты прежде всего сгорбленную фигуру отца. Отец стоял на коленях перед темной, облупленной иконой, низко опустив голову. Стоял молча, будучи уже не в силах, а может, и не осмеливаясь после своего поступка молиться. Увидел сына, лишь когда Адам подошел к нему вплотную. Вскочил на ноги и сразу же, как только свет лампы упал ему в лицо, сел боком на краешек низенькой скамьи. Адам подошел, молча взял в свои ладони сухонькую, с узловатыми пальцами руку отца и вдруг, к удивлению сестры, приник к ней долгим сыновним поцелуем.

И тогда отец как-то странно всхлипнул, глаза его влажно заблестели, и он, нагнувшись, поцеловал сына в голову. Сидя, гладил волосы сына свободной рукой, из глаз его медленно выкатились, упали на руку тяжелые слезинки…

Ева стояла посреди хаты с лампой в руке и, кажется, тоже беззвучно плакала. Она совсем не думала тогда о том, что происходит перед ее глазами. Не думала и не ощущала, как, возможно, мог ощущать брат, глубокую благодарность к отцу. Благодарность и счастье от сознания того, что она уже не поповна, радостное и счастливое понимание придет к ней значительно позже, уже, наверное, в Терногородке. А тогда она, хоть и была еще совсем девчушкой и окончила лишь третий класс, все же, пусть и неясно, понимала: все произошло не потому, что отец вдруг перестал верить, от сана священника он отрекся из-за них, детей. И потому, особенно остро поняв его состояние, все то, что творится в его душе, как он мучится, осознавая свой великий, «неискупимый» грех перед грозным невидимым богом, грех, совершенный ради любви к ним, своим детям-безбожникам, Ева чувствовала лишь одно: как горячо, как беззаветно и навеки любит она своего неприкаянного, своего богобоязненного, своего несчастного отца и как глубоко жалеет его.

За широким окном купе белыми, пушистыми хлопьями кружил негустой снегопад. Экспресс стремительно вырвался в зеленые сосновые чащи, в желто-вишневые и белокороберезовые перелески Полесья.