Отчий дом

Ева не знала, всегда ли он был таким или же его потрясла смерть матери, но, как она помнит, отец считал: смысл жизни в том, чтобы постоянно готовить себя к потусторонней жизни. Он был совсем еще не стар, но казался стариком, возраст его трудно было определить. Всей своей внешностью и поведением он напоминал серую ночную птицу, которая, словно тень, появляется после заката солнца: сухонький, с изнуренным, костлявым лицом, угасшими зеленоватыми глазами, бесцветным голосом и бесшумными движениями. И одежда на нем всегда была одна: старенький серый подрясник, стоптанные, всегда запыленные сапоги. Реденькие, с пролысинами, будто присыпанные пеплом, зачесанные назад волосы. В жизни он был абсолютно беспомощным. Если бы не эти «бабки-мироносицы», которые не столько уважали, сколько жалели «нашего несчастного батюшку», всячески поддерживая «святого вдовца с сиротками», да еще не очень щедрые праздничные «требы», то и вовсе им пришлось бы туго. Потому что ни какая-то чудная — белая, в желтых разводах — плохонькая лошаденка, ни две десятины земли, нарезанные батюшке в порядке передела, хозяйства в обычном его понимании не составляли и пользы от них почти не было. С людьми отец Александр держался несмело и мягко — и с посторонними, и со своими детьми. Спиртного в рот не брал, ел, по словам старушек, «как воробышек». Детей любил тихой, без внешних проявлений, но глубокой любовью. Вообще слова из него не вытянешь. Лишь однажды, видимо растрогавшись, он неожиданно для детей сказал: «Ради вас ведь только и живу. Видит бог». Дети его уважали и любили. Он никогда не повышал голоса, разговаривая с ними, они слушали и понимали его с полуслова. Обращались к нему по сельскому обычаю на «вы». «Папа сказали» было для них законом, само собою разумеющимся. И все же… жили они в доме отца, вначале не сознавая, а потом чувствуя это все глубже, в каком-то постоянном сером полумраке. Как-то не так, как все люди, будто и без особых огорчений, но безрадостно. Жили вначале под присмотром бабушки Веклы, а когда ее дочь Зинка вышла замуж за вдовца и забрала в Терногородку мать, одни. Аренду за хату бабушки Веклы выплачивала старушке церковная община через своего старосту. Дети жили в ее хате как в монастыре — ни смеха у них, ни шутки, ни громкого слова. Всегда тут тишина, шепот «жен-мироносиц», изредка негромкое слово. Не знали привычных детских шалостей. Старательно готовили уроки, тихонько (чтобы не слышали посторонние), но настойчиво учили молитвы и закон божий. Сначала не задумывались над этим, будто так и нужно было, а потом стали стыдиться людей, школьных ровесников, скрывая знание молитв. Жили словно бы в какой-то призрачной полупустыне. Тусклый блеск свечей, запах ладана, мигание лампадки, желтоватые отсветы на потемневших ликах святых — богоматери, Николая-угодника, распятого Христа… Эта раз и навсегда устоявшаяся и непроветриваемая атмосфера была такой гнетущей, что дети, возвращаясь домой из школы или избы-читальни, невольно начинали говорить шепотом, хотя никто их к этому не принуждал. Просто потому, что, войдя в хату, они будто попадали в какой-то иной мир.

Здесь, в этой хате, всегда полумрак, тихие, неразборчивые молитвы, мигание подслеповатой лампадки, тоска… А совсем рядом, стоит лишь перебежать дорогу, изба-читальня. Там людно, шумно, весело. Там бурлит совсем иная, веселая, красочная, привлекательная жизнь. Там их ровесники ходят в красных галстуках, громко поют бодрые пионерские песни, читают не нудные молитвы, а интересные, увлекательные, страшные своей манящей силой безбожия стихи. И тянет тебя туда из темной хаты как магнитом. Так тянет, что и сама не заметишь, как, стоит лишь отцу отвернуться — и ты уже там! Думаешь, на минутку загляну, да и обратно, а глядишь, пробыла целый вечер или добрую половину воскресного дня. Да и как же тут удержишься, где силы возьмешь, чтобы оторваться от всего этого — от «Мартына Борули» или «Хозяина», которого ставят комсомольцы, а то читают стихи Сосюры, Тычины, «Леси Украинки, Тараса Шевченко, Ивана Франко! Да разве только это? А гармошка, которая заливается чуть ли не каждый вечер! А сельский девичий хор по воскресеньям! А волшебное радио, гремящее на всю улицу! А то и настоящие «живые картинки» на белом полотне, которые, кажется, смотрел бы и смотрел, забыв обо всем на свете, день и ночь! Смотришь — не насмотришься! Слушаешь — не наслушаешься! И как же невыносимо трудно оторваться от всего этого! Как не хочется возвращаться в хату, к серым и беззвучным «женам-мироносицам», ко всей той ненастоящей, неживой и все более постылой жизни.

Все властнее и властнее тянуло Еву и ее брата Адама в школу, в избу-читальню, тянуло к новой, кипучей жизни! И хотя они знали, что отец не хотел, очень не хотел, чтобы они пропадали там целыми днями и вечерами, все равно запретный плод сладок! Да, собственно, отец открыто запрещать им это не осмеливался. Он больше налегал на домашние хлопоты, на уроки, на молитвы и грехи перед богом.