Отчий дом

А лектор, повышая и повышая голос, уже подходил, наверное, к главному в своей лекции — так по крайней мере восприняла и навсегда сохранила в своих воспоминаниях Ева. «Не мир, а меч принес я вам», — такие слова Христа записаны в главнейших религиозных книгах. Церковь, не замечая или же сознательно не обращая внимания на них, проповедуя любовь к ближнему, братство во Христе, вступает с Иисусом Христом в острые противоречия. Однако и проповеди эти также остаются лишь пустыми словами. На самом деле церковь, в частности русская православная церковь, несла мир и любовь лишь богатым, служила имущим, оставляя для трудящегося человечества меч и покорность. Сегодня православная церковь, освящая именем Христа ужаснейшие преступления против трудового человечества и человечности, откровенно и неприкрыто стала на сторону врагов трудящегося люда и советской власти, власти рабочих и крестьян. Сегодня вся деятельность православной церкви, от патриарха и до последнего попа из глухого сельского прихода, поставлена на службу контрреволюции. Так, например, поместный собор русской православной церкви в послании своего вновь избранного патриарха Тихона 20 января 1918 года, в труднейшее для Советской страны время, предал анафеме не только Льва Толстого, но и все Советское государство — весь трудящийся люд, призывая паству «не вступать ни в какие отношения с изуверами рода людского — большевиками» и бороться против власти безбожников, не брезгуя никакими средствами. И тут слово церкви уже не разошлось с делом. Именно церковь благословляла и вдохновляла на разбой и ужаснейшие преступления против человечности «христолюбивое воинство» корниловых и деникиных, колчаков и врангелей, петлюр и скоропадских.

С ужасом каждой клеткой своего существа впитывала слова лектора до глубины души пораженная, ошеломленная услышанным девчонка… Значит, вся церковь, от патриарха и до последнего сельского попа?.. Значит, и ее отец?.. Предает анафеме… Как же так, почему не понимает этого ее отец? И как же ей с братом теперь, узнав обо всем этом, жить с людьми, учиться в школе? Как они будут смотреть людям в глаза? Как жить со всем этим дальше? Нет, это было слишком большим потрясением для детской неокрепшей психики и впечатлительной, отзывчивой души. Анафема… Аутодафе… и их тихий и мягкий отец. И Адам. Бедный Адам! Ведь он воспринял все это еще болезненнее, чем она сама!

Конечно же ясность, более глубокое, спокойное понимание всего услышанного пришли к ней значительно позже, когда она повзрослела. Но основное она поняла и, главное, почувствовала уже и тогда. Тем более что рядом с нею был брат, с которым она могла обменяться мыслями и глубже понять то, чего не поняла на лекции. Положение ее показалось девушке ужасным. А сознание этого — постоянной, невыносимой душевной мукой.

Мама родная, какой же это был для ребят бездонно черный и страшный тупик! Такой тупик, в котором вроде бы должна была закончиться и сама жизнь…

Очень рано Ева ощутила горькую раздвоенность, противоречие между желаемым и реальным, личным и чем-то более значительным, общим для всех. Развязать этот болезненный клубок она, в сущности еще ребенок, не могла, да и осознать этого до конца не умела. А к кому-то другому, тем более к отцу, подойти, поговорить, посоветоваться ей и в голову не приходило. Заговорить об этом с отцом — страшно было даже подумать! А в школе, в избе-читальне, среди ровесников ходить и чувствовать, что тебе смотрят вслед как-то не так, что ты «поповна», а отец твой темная, враждебная сила, тоже было невыносимо. И не раз, напуганная и обиженная, забивалась она в темный угол и захлебывалась от слез, когда говорили при ней, забыв, кто она, или же не зная этого, о контрреволюционности церкви, о темной силе религии, о диком суеверии, об обмане неграмотных людей, о жадности и ненасытности поповской. А когда в классе или в избе-читальне на вечере или школьном празднике выходил на сцену кто-нибудь из ее ровесников в старой свитке и латаной обувке и громко начинал декламировать:

Як у нашего Созона обновилася ікона… —

она сразу втягивала голову в плечи и уставлялась глазами в пол.

То була така старенька, чорномаза і рябенька,
Так, як водиться.
А то стала миготіти, ще й олійкою пахтіти,
Свіріп'яною… —

выговаривал какой-нибудь Грицко или Петро в стоптанных отцовских опорках. В зале начинали смеяться. А Еве казалось, что все взгляды скрещиваются на ней с насмешливым презрением и каждый только и думает (хорошо уже, что не выкрикивает): «Поповна! Поповна! Поповна!..»

В такие минуты ей хотелось провалиться сквозь землю. А то еще, бывало, пели антирелигиозные, да еще такие «забористые», песни, что после них и в избе-читальне страшно было показываться.