Отчий дом

С этой избы-читальни незаметно все и началось. С невидимой трещинки, которая постепенно разрослась в непроходимую пропасть. И кто, какие силы могли бы остановить этот неумолимый процесс?! Такой силы не было!

Ева не смогла бы сказать, когда именно, в какой день или месяц, все это началось, когда она стала такой, какой появилась в Терногородке. Порой казалось, что она такой и была всегда, от рождения. Иногда же — что все это случилось с нею в один миг, внезапно, возможно, на той, потрясшей детские души, лекции.

Как бы там ни было, а юная поповна была твердо убеждена, что ее двойная жизнь более, чем у кого-либо из ее ровесников, обостряла мысли и наблюдения, что она намного быстрее их почувствовала, поняла: бога нет и не может быть, что та жизнь, которой они с отцом живут, ненастоящая, мертвая и что поэтому она, Ева, не такая, как другие дети, что это ее отличие, тяжелое, неестественное, вызывает у людей, пусть и непроизвольно, то ли отвращение, то ли жалость к ней и что есть в этом нечто такое, что становится между нею и милой ее сердцу новой жизнью, чего она невольно начинает стыдиться. И — что горше и обиднее всего — ей становится стыдно и горько не только за себя и брата, чувствующих себя среди ровесников чужими, но главное и самое страшное — ей стыдно за отца, такого тихого, мягкого, такого нежного и доброго! Отца, которого она, несмотря ни на что, любит, жалеет, уважает и который тем не менее является причиной всех ее обид, стыда, преградой на пути к тому, что так ее влечет и без чего она и жизни своей теперь не представляет. И эта двойственность в чувствах к отцу становилась все острее, болезненнее, невыносимее, пока и вовсе не загнала девчонку в такой тупик, что и сама жизнь начала ей казаться невыносимой. Особенно после той ошеломившей ее лекции.

В вербную субботу приехавший из уезда лектор собирался прочитать в их избе-читальне антирелигиозную лекцию. У поповских детей, которые постепенно входили в конфликт со своим отцом, эта новость вызвала острое любопытство, взволновала.

Потому-то, чуть только стемнело, они — сначала Адам, а за ним и Ева — под каким-то предлогом выскользнули из хаты, украдкой метнулись через улицу, прячась за спинами старших, пробрались в тускло освещенную «театральную» комнату избы-читальни и притихли на деревянной скамье в темном уголке.

Лекция уже началась. Людей было не много. Пожилые люди тогда в избу-читальню почти не ходили. А теперь, перед самой пасхой, на антирелигиозное «мероприятие» не явилась и жадная на всякие зрелища сельская молодежь. Пришли только комсомольцы да еще с десяток учеников старшего, седьмого класса.

Впоследствии трудно было вспомнить, о чем шла речь в этой лекции. Помнится лишь в общих чертах — речь шла о церкви, разных религиях и их взаимоотношениях с государствами и наукой. Бо́льшую часть из того, о чем говорилось в лекции, Ева не запомнила, а многого и вовсе не поняла. Лектор, низенький, щуплый, лысоватый человек неопределенного возраста, с густыми, пышными усами, в очках, все время съезжавших с его массивного хрящеватого носа, перетасовывая имена римских пап, вселенских и русских патриархов, часто ссылаясь на Яна Гуса, Джордано Бруно, Галилея, Коперника, Вольтера, Шевченко, Толстого и в особенности на Луначарского, высоким сорванным голосом развивал мысль о том, что религия, а следовательно, и церковь в России во все века, при всех общественных укладах активно служила господствующим эксплуататорским классам… Мысль давно известная и старшему Адаму, и самой Еве и к таким, которые должны были бы увлечь чем-то новым, неизведанным, не принадлежала.

И все же было в этой лекции то, что по-настоящему поразило, ошеломило страшной и неопровержимой правдой и, возможно, окончательно и бесповоротно определило отношение Евы и ее брата к религии и, главное, к церкви, ревностным служителем которой был их отец.

Лектор растревожил измученную сомнениями душу Евы рассказом о том, как православная церковь отлучила великого писателя Льва Толстого и как попы Российской империи со всех церковных амвонов предавали анафеме, проклинали и преследовали вместе с царской полицией гения русской литературы, одного из величайших писателей мира.

Слушая этот рассказ с неизвестными ей поразительными подробностями, девушка втянула голову в плечи и даже дыхание затаила, боясь, чтоб кто-нибудь из присутствующих не обратил на нее, поповну, гневный или презрительный взгляд, и лишь через какую-то минуту, пересилив себя, пугливо, не поворачивая головы, искоса взглянула на брата: а как он, что с ним? Адам сидел рядом, притихший и, казалось ей, побледневший, чувствуя себя, видимо, так же горько и неловко, как и она.