Отчий дом

Худенькие отцовские плечи, спина его с острыми выпяченными лопатками мелко задрожали.

Адам сидел по-прежнему у стола, безучастно глядя на то, как бьет отца нервная лихорадка.

Замерев, смотрела на все это с лежанки Ева. Ничего более страшного и горького в своей жизни она, кажется, еще не переживала.

Выплакавшись, отец старательно оделся и молча вышел из хаты. Дети остались одни. В тот день Ева с братом не перемолвились ни единым словом. Девочка боялась даже рот раскрыть. Она поняла — Адам решил покинуть их, отречься от родного отца.

К завтраку никто из них не прикоснулся.

Отец ушел в другую комнату, опустился там на колени перед старой, потемневшей от времени, облупленной иконой девы Марии и долго стоял так, беззвучно шевеля пересохшими губами.

Молился истово, отбивая поклоны. Потом встал, освежил лицо холодной водой и, надев черные штаны, льняную, с узеньким воротничком сорочку и старый чесучовый пиджак, обул сапоги, надел на голову соломенный брыль, взял в руки сучковатую грушевую палку и торопливо зашагал в центр местечка…

Домой возвратился вечером. А на следующий день все повторилось сначала. Только теперь, переодевшись в обыкновенную одежду, он заставил себя съесть немного жареной картошки. Запив ее стаканом молока, вызвал Еву во двор и предупредил, чтобы она не беспокоилась, если он не вернется на ночь. Он сегодня непременно должен побывать в Старгороде по очень важному делу. Потому может и задержаться, и возвратиться домой завтра, а то и послезавтра. Если же о нем, может случиться, кто-нибудь спросит, пусть она так и скажет: поехал в Старгород, вызвали в консисторию.

Возвратился он лишь на третий день под вечер. Весь припорошенный дорожной пылью, с лицом, обветренным на весеннем солнце, с еще более запавшими щеками. Был какой-то отощавший и вместе с тем будто успокоенный или безразличный. Видно, всю дорогу из Старгорода проделал пешком и так утомился, что поесть не захотел. Лишь переоделся, умылся и сразу же заперся в маленькой комнате.

Почти неделю никуда из этой комнаты не выходил и никого к себе не велел пускать. Ни своих «мироносиц», ни дьячка Пакуля, ни церковного старосту Микитея. А когда наступило воскресенье, он и службу в церкви отменил, сказавшись больным. Впервые за много лет в воскресный день церковь стояла закрытой и колокола ее не звонили.

Так, в неопределенности и понуром молчании, прошла неделя, а может, и больше, Ева точно не помнит. Запомнила лишь, как однажды в серенькое майское с мелким дождиком утро, когда все село утопало в пышном сиреневом цвету, в их дом неожиданно заглянул старенький инвалид-письмоносец и передал отцу через Еву (отец и к почтальону не вышел) какой-то довольно толстый, тщательно заклеенный конверт и окружную газету «Старгородская правда». Ева передала все это отцу и сразу же принялась пропалывать на огороде картошку. Орудовала сапкой часа два и, занятая какими-то своими мыслями и хлопотами, забыла о почтальоне. Работала, пока откуда-то не возвратился домой Адам. Все эти дни он бродил как неприкаянный. Ходил или не ходил в школу, сдавал или не сдавал экзамены, она теперь уже и не помнит.

Когда Ева вместе с братом вошла в хату, чтобы дать ему поесть, в глаза им сразу же бросилась «Старгородская правда». Лежала развернутой на белой льняной скатерти пустого стола. Ева не обратила на газету внимания за хлопотами возле печи. Адам сел за стол, машинально потянул к себе газету… Даже теперь, через много лет, Ева слышит этот слабый шелест бумаги у себя за спиной и негромкий, то ли испуганный, то ли удивленный голос Адама.

— Евка!..

Она оглянулась. Брат смотрел на нее широко раскрытыми глазами, и лицо его медленно покрывалось бледностью.

— Взгляни вот сюда, — как-то боязливо подвинул он газету в ее сторону.

Ева подошла к столу, заглянула в газету, заметила обведенный синим химическим карандашом столбик и начала читать. Читала, будто скользила по гладкому льду, ничего в прочитанном не понимая. Лишь чувствовала, как все больше и больше сердце замирает от страха…

То, что было написано в обведенном карандашом столбике, доходило до нее не сразу, хотя она перечитывала это во второй и третий раз. Настоящий смысл того, на что решился их робкий и боязливый отец, она поняла лишь поздно вечером. А до конца — лишь через несколько лет, тогда, когда уже учительствовала в Петриковке.