Отчий дом

Адам давно, еще в пятом классе, перестал читать на ночь «Отче наш» и крестить лоб, церковь десятой дорогой обходил, а к праздничным приношениям верующих — на пасху, рождественские и храмовые праздники — и пальцем не прикасался. Не шло это в горло и маленькой Еве. Глядя на брата, она тоже норовила выскочить из-за стола, не перекрестив лба, и поскорее улизнуть в избу-читальню.

Отец видит это и молчит. Иногда за весь день ни единого слова не проронит. Лишь бледнеет или — что еще страшнее — до черноты темнеет его лицо. И все шепчет и шепчет свои горячие молитвы, стоя на коленях перед иконами с зажженной лампадкой. И о чем только он думает, шепча эти молитвы?

Адам нервничал с каждым днем все больше, бросаясь из одной крайности в другую.

Он оканчивает седьмой класс, вскоре получит документы о неполном среднем образовании. А что делать дальше? За что уцепиться? В мае начнутся выпускные экзамены. Ева перейдет в четвертый.

В их семье никто не курил. Отец не терпел табачного дыма даже на расстоянии. В один из апрельских дней Адам вернулся из школы весь какой-то осоловевший. Когда Ева подала обед и они сели за стол, в нос ей ударил такой густой запах табачного перегара, что девочка задохнулась. Адам впервые, словно кому-то назло, накурился самосада так, что от него разило на всю хату и он покачивался, как пьяный. Голова у него, как он признался потом, шла кругом.

И тогда отец впервые не выдержал, поднялся и вышел во двор.

— Адам, ты что, сдурел? — гневно спросила Ева.

— Нужно же хоть чем-нибудь забить этот невыносимый запах ладана, которым пропитана вся хата, вся одежда и, кажется, мы сами! — ответил брат вызывающе, в надежде на то, что его слова услышит сквозь неплотно прикрытую дверь отец.

Его стошнило, а на следующее утро голова раскалывалась от невыносимой боли, и сестра прикладывала ему на темя примочки из свекольного кваса. Так на селе лечили людей, которые, случалось, угорали оттого, что раньше времени закрывали дымоход.

Накануне Первого мая, никому ничего не сказав, Адам подал заявление в комсомол.

В школе комсомольской организации не было. Его заявление рассмотрело бюро сельской комсомольской ячейки при избе-читальне. Заседание было кратким и немногословным. Адама ни о чем особенно не расспрашивали. Решение было лаконичным и исчерпывающим: отказать в приеме по причине нетрудового происхождения. Решение это огласил секретарь ячейки, молодой парень, рабочий с нэпманской маслобойни Иван Долгий. Члены бюро, не глядя на Адама, — видимо, им было не так-то уж легко отказывать, потому что большинство из них вместе с Адамом играли в драмкружке, — молча проголосовали за эту резолюцию.

Где бродил Адам после этого заседания, неизвестно, только возвратился он домой лишь на рассвете. Солнце еще не всходило. В синей тиши занимающегося утра пышно цвели вишневые сады.

Брат выглядел каким-то измочаленным. Глаза глубоко запали, лицо посерело. Вошел в хату и молча сел у стола, опершись подбородком на ладони.

Ева не спала, затаив дыхание следила за братом из-за краешка тонкого старого одеяла. Адам долго сидел неподвижно. А напротив, в углу, тоже тихо, лицом к стене, лежал в постели отец. Казалось, он не слышал, как Адам скрипнул дверью. Спал? Нет… Ева наверняка знала, что не спал, проснулся, а может, и вообще не засыпал с вечера.

Медленно-медленно в синеватом предрассветном полумраке тянулись минуты. Где-то за окном, через улицу, прокукарекал спросонок петух.

Только после этого отец шевельнулся, повернулся лицом к окну и сразу же сел, спустив с кровати босые костлявые ноги. Кашлянул в кулак негромко, перекрестился на икону и словно бы даже боязливо спросил:

— Ты вернулся? Что-нибудь случилось?

Адам не пошевельнулся. Спустя минуту выпрямился и поднял на отца усталые, мутные от бессонницы глаза.

— Отец… Я не могу всю жизнь отвечать за то, к чему я не имею никакого отношения, во что абсолютно не верю и, главное, никогда не верил.

Слова его падали в утреннюю тишину тяжело, взвешенно, так, будто произносил их не подросток, а пожилой, видавший виды человек.

— О чем ты, сынок? — умоляюще и испуганно прошептал отец.

— Экзамены за семилетку я сдавать не буду, — так же угрюмо произнес Адам. — Напрасная, никому не нужная трата времени.

— Что ты, что ты, Адам! — еще не до конца понимая, прошептал отец, поднял правую руку, намереваясь осенить сына крестным знамением, и сразу же, спохватившись, безвольно опустил ее.

— Меня с моим социальным происхождением все равно никто никуда не примет. Работы здесь я не найду. В батраки меня здесь тоже никто не возьмет. Говорят, можно завербоваться на Донбасс, — холодно, с ледяным спокойствием, бесцветным голосом произнес Адам. — Завербуюсь. Поеду. Приобрету рабочий стаж, потом сменю фамилию и раз навсегда избавлюсь от этого позора.

Хорошо обдуманные за долгую бессонную ночь слова падали на головы отца и сестры, как тяжелые камни.

Какую-то минуту в хате стояла гнетущая тишина. Потом отец, будто сломавшись в пояснице, упал лбом на низкий подоконник и прикрыл голову руками.

— Сынок!