От июня до июля

Последнее время работающих в бойтелагере почти и не обыскивали. Ощу­пывания в предшествующие месяцы ни разу не выявили краж, попыток выноса чего-либо. И полицейским надоело это занятие. Сначала они старательно, с удо­вольствием ощупывали девушек. Не стала исключением и Дина. Она терпела это унижение, убедив себя в том, что полицейские - это не люди, а животные. Ведь если кошка трется о тебя, или ты садишься верхом на лошадь без седла, или же ку­паешься голая, а на берегу пасутся овцы во главе с бараном, - не стесняешься же ты кошки, которая топчется у тебя на груди, лошади, которая чувствует твою попу, или барана, который смотрит на тебя, голой выходящую из воды, - думала она. Так и с полицейскими - они животные. С хамскими шуточками, всегда одними и теми же, они пройдутся по тебе грязными руками, но ты останешься чистой - ты выше их, ты гордая, ты все это терпишь, ибо веришь, придет время и ты будешь этих скотов убивать. Стрелять будешь в их хамские, самодовольные, вонючие рожи. Из автомата, который вынесен частями. А они будут падать замертво, умы­ваясь своей порченной предательством кровью, недоуменно закатывая глаза - как, мол, это так: баба, еврейка посмела в них стрелять. Такие мысли помогали Дине оставаться сдержанной.

А со временем полицейские стали обыскивать уже не всех, а выборочно, а то и вовсе не обращали на шаркающих мимо евреев внимания. Эти евреи надевают на себя по тридцать три одежки - все им холодно. А что им мерзнуть? В бараках работают, там печи топятся, чай кипятят. Всего и на улице бывают - от гетто к ла­герю и обратно. А попробовали бы они с винтовкой на ветру при минус двадцать- двадцать пять смену выстоять. Нет, все же прав немец - не та евреи нация. Нет в них мужества, делающего нацию воинами. Евреи - торгаши. Ну, еще сапожники, ну там, кузнецы, столяры. Одним словом, мастеровыми тоже бывают. А чтоб по военному делу - нет. Жила не та. Духу в них нет, стойкости и дисциплины.

И вдруг находят на этой маленькой евреечке патронов чуть не на полчаса рабо­ты пулемету! Изумлению всего наряда не было конца. Все так уложено и обмота­но тряпками, начиная от подмышек, по груди, спине, вниз до задницы и по ногам до колен. Как она только шла с таким грузом, здохлая?

- Ну, пархатая, теперь тебе будет. - только и сказал старший наряда.

Когда Лию остановили и приказали расстегнуть верхнюю одежду, она застыла неподвижно - рук от страха и обреченности не могла поднять. На нее крикнули. Она по-прежнему не двигалась. Толкнули, она упала в снег. Подняли с руганью, матами, расстегнули пальто и...

- Вот это да, сука! - воскликнул полицман. - Ты смотри, что делает!

Разрезали тряпки ножами, и килограммы боевых патронов попадали на утоп­танный снег. Ноги у Лии от страха стали словно ватные. Она еле стояла.

- Кто тебе это дал?! - кричали ей в лицо. - Отвечай!

Прибежал немец, ругался громко, тряс кулаками. Лию повели в СД. Вернее, поволокли, переставлять ног она не могла. Ее затащили в здание, на крыльце кото­рого стоял часовой с автоматом, дверь за ней захлопнулась, и никто больше Лию не видел, и не знал никто, сколько страха, ужаса, унижения и боли приняла эта тихая, маленькая, незаметная девушка в последние часы своей короткой жизни.

Все члены подполья с ужасом ожидали повальных арестов и не знали, на что ре­шиться - бежать сейчас же в лес, к партизанам, что будет означать окончательную потерю возможности снабжать отряд оружием и всем остальным, что необходимо людям в боевой лесной жизни? Или выжидать, надеясь на чудо? Хотя никто не ве­рил, что такое чудо может совершиться - Лия выдержит пытки и никого не выдаст. Она их и не выдержала - умерла. Не успев ничего сказать. Вернее - сумев промол­чать до самой смерти. Она кричала, визжала, выла, но не сказала ни одного слова.

Поняв, что еврейка мертва, взбешенный ее молчанием фашист в черном мун­дире харкнул на маленькое бездыханное тельце.

- Убрать! - приказал он. Ее зацепили крюком снизу за подбородок и поволок­ли. А кровавый след на полу затер дневальный из полицейских.