От июня до июля

- Брось ты, Миша, - посмеиваясь, отвечал ему доктор Блюмович. - Сейчас хоть война, и потеряться, и погибнуть человеку проще простого. А вспомни, как ты в свои юные годы умел шептать девушкам нежные слова да ласково поглажи­вать их. И не только за ручки. Вспомни. А потом улетал, как ветер. А кто из них рожал и кто не рожал - знаешь ли?

- Брось вспоминать и ты, Абраша. Было это, не было ли - теперь трудно в то поверить.

- Твою Софу надо бы представить к какой-то особой медали за активное со­противление фашизму: немцы запретили еврейкам рожать, а она наперекор их за­претам, их желанию истребить наш народ все равно рожает! Молодец девочка.

Роза Абрамовна зашла, утирая слезы платком.

- Что ж ты сидишь, Миша! У нас внук родился!

Муж вскочил, собираясь бежать к роженице, к внуку, да доктор Блюмович его остановил.

- Ну, чего кипятишься? Уже побежал! Пусть они там сами приведут все в поря­док - куда спешишь? Внука тебе принесут посмотреть, не волнуйся. Давай пока за него и за твою дочь по рюмочке. И жене налей. Вот, давайте втроем, - поздравляю вас. Раз дети рождаются - жизнь продолжается. А значит, мы победим, а не они.

Еще в марте плотно лежал снег, а в апреле так потеплело, что всюду забурлили ручьи, талая вода стекалась в Щару, и невеликая река поднялась мощно и бурли­во. Казалось, и в гетто люди приободрились, оживились, обрели надежду, хотя все понимали - весна приблизила очередную кровавую расправу. И случиться она может завтра, может через месяц, но случится непременно.

Жарким солнечным днем в городе появилось 200 эсэсовцев, им в помощь на 40 грузовиках приехали литовские и латышские каратели, отряд украинских нацио­налистов. Гетто в ужасе замерло. Но когда наутро фашисты и их помощники дви­нулись на гетто, оно враз словно бы превратилось в курятник, в который вбежал хорек. Крики, истерики женщин, плач детей. Люди запирались в домах, прятались на чердаках, в подвалах.

Софа бежала домой по улице, слыша отовсюду крики и рыдания. И ее саму переполнял ужас перед всем происходящим, и она кляла себя за то, что именно по ее вине семья все еще оставалась в гетто. Все подпольщики, кто мог, ушли, звали ее. И отец не раз предлагал уходить: время, пора, чтоб не опоздать, - вслед за доктором Блюмовичем и Орлинской. А она все откладывала, считала, что рано, мол, ничего страшного еще нет и уйти успеем всегда. Сдерживало ее на самом деле чувство страха, беспомощности и бездомности, пережитое прошлым летом, когда она бежала от немцев вместе с Диной, гнездившееся в сердце до сих пор. Из дома выйдешь, и начнется сиротство скитания. А здесь какой ни есть, хоть в гетто, но дом - крыша, стены, покой, уют. И когда будет та акция, и будет ли. А идти заранее в лес с крошечным Мишей - она не представляла себе, как ее ребенок, малютка, нежный комочек будет жить в условиях дикого леса: шалаши, землянки, грязь, комары, недоедание, а то и голод, постоянные опасности. И она все оттяги­вала уход, ни на что не решаясь. И вот - акция.

Софа бежала изо всех сил, скорее, скорее домой, к своим! На бегу ее крепко кто-то схватил за руку и дернул к себе. Она оглянулась, еще не успев вскрикнуть, и вдруг страшно разозлилась - это был Семен, тот самый, из еврейской вспомо­гательной полиции, который набивался к Софе в покровители, в женихи, в спаси­тели. На его лице отражалась лихорадка всего происходящего вокруг, зубы оска­лены, глаза полусумасшедшие. Он схватил ее уже обеими руками и, мгновенно затащив в свой дом, набросил на дверь крючок.

- Ты что делаешь?! - наконец-то смогла прокричать Софа. - Мне надо к сыну!

- Ничего, я быстро, мы вместе пойдем, я усыновлю его, усыновлю, он будет наш, наш ребенок. А ты - моей женой. Это должно все сейчас решиться - все! Они гонят всех убивать, меня не тронут, я - гэфильфполицай, я им нужен. Мы будем жить. Ты станешь моей женой - сейчас. Я тебе прощаю русского, все про­щаю, ты будешь моей женой. - Все это Семен говорил торопливо, скороговоркой, при этом, преодолевая сопротивление Софы, затаскивал ее в спальню. Она смо­трела на него ошалело, как на сумасшедшего.

- Какой женой?! - недоуменно крикнула она. - Какой женой, сволочь ты! Пу­сти меня, подонок, свинья!

- Не я свинья, а тот, кто испортил девушку, а я тебя давно любил. Но я тебя прощаю. И спасу. И твоих родителей - спасу. Ты мне будешь обязана жизнью. - Говоря это, он одной рукой крепко удерживал ее за талию, второй, дрожащей, торопливо расстегивал пуговицы платья на ее груди.

- Мразь, сволочь, свинья, холуй немецкий! - отбиваясь от насильника- полицейского, кричала ему в лицо Софа.