От июня до июля

Но смотреть его уже никто не собирался. Схватили под руки и вбросили в ку­зов крытой машины. А там уже человек десять из гетто. И повезли под конвоем полиции за город. Привезли к уже готовой яме. «Выходи!» Покорно выпрыгивали из кузова люди с уже мертвыми, бледными как смерть лицами. Лишь Володька остался в машине.

- Ну что, тебе по сто раз говорить! Вылезай, пся крэв! - крикнул вислоусый полицман.

- Нет. Не пойду!

- Ах ты, жидовская морда! Не хочешь по-человечески, так мы тебя сейчас!..

И двое полицейских, поставив винтовки у колеса, вскочили в кузов. А Володь-

ка встал спиной к кабине, и тут выяснилось, что кулаками махать он тоже ловок: одному полицману по носу достал так, что юшка потекла, другому под глаз попал. Маты-перематы в машине, топот ног, кузов сотрясается. Эти, что спрыгнули по­лумертвыми, уже готовые к тому, что их сейчас убьют, с удивлением смотрели на происходящее. Тут еще двое «бобиков» впрыгнули в машину. Подошли вчетвером близко, уже ноги зажали бунтовщику, а Володька вдруг как закричит: «Смерть вам, гады, смерть!» И тут как рванет в кузове.

А еще через несколько дней немцы арестовали и расстреляли механика Шлос- берга, который в бойтелагере ремонтировал танкетку. Немцы торопили механи­ка, назначили срок ее испытаний, но Шлосберг затягивал с окончанием ремонта. Подпольщики решили, что во время испытаний Шлосберг убьет сопровождавше­го его немца, на предельной скорости вырвется из города на Коссовский тракт, а у деревни Сколдичи его будет ждать группа вооруженных беглецов из гетто, и вме­сте на танкетке они рванут к партизанам в лес, именуемый Волчьеноровским - по названию тамошней деревни, в отряд Пранягина. Но Шлосберга расстреляли, обвинив в саботаже.

После этого контроль над оружием в бойтелагере немцы еще больше ужесто­чили. В работу оружие выдавалось со строжайшим учетом: сколько оружия вы­дали на ремонт, столько требовалось и вернуть. Все остальное, если раньше на­валивалось в кучи, теперь держалось под замком.

Собрались парни для разговора, мягко говоря, без настроения. Все понимали: чтоб продолжить поставки оружия в отряд Пранягина, надо завербовать Эриха Штейна, этого «полезного еврея» из Германии. Но он хоть и еврей, а душой и те­лом льнет к немцам: говорит только на немецком, вместе с женой занимает в доме немцев отдельную квартиру. Строг и требователен к работающим. Как с ним заго­ворить? Ведь если Штейн откажется помогать, оставлять в живых его нельзя, ибо он выдаст, загубит все подполье. И все-таки попробовать надо. Но кому идти?

- Будем тянуть жребий, - сказал Зорах Кремень.

Никто не возражал. Бросили в шапку несколько патронов, из них один трасси­рующий - с легкой окраской пули. Тянули вслепую, выпало Циринскому.

- Ну что ж, - сказал Неня Циринский, - двадцать полных лет мне уже есть. И если Штейн и окажется конченой сволочью, я все же не собираюсь умирать. Я сразу вгоню ему в глотку кинжал. А вы ждите сигнала. Тогда через столярку все и уйдем.

- Постой, - сказал Сивош, бригадир из соседнего барака, - не горячись. Я пой­ду с тобой.

На следующий день разговор состоялся. Оба парня готовы были к худшему, но Штейн, услышав, что есть возможность помочь партизанам и уйти в лес, сразу согласился делать все, что от него потребуется. В подтверждение своих слов завел подпольщиков в склад с оружием - берите что нужно. Таким образом, проблемой оставался только вынос оружия.

- А-а-а-а! - орала от боли и страха Софа. Она, как говорил Михаил Моисеевич, «наконец-то рожала». Все в доме было готово к такому ответственному акту: на­кипятили воды, наготовили простыней, перевязочного материала, медикаментов. Пришли гинеколог Орлинская и хирург Блюмович. Помощницей у Орлинской взялась быть Дина, которая вообще готова была браться в жизни за все на свете, что не «в жилу» немцам, как она последнее время стала, у кого-то переняв, гово­рить. Тут же в очередь выстроились готовые к оказанию помощи все проживаю­щие в доме девушки.

Доктор Блюмович вместе с Михаилом Моисеевичем сидели в отдельной ком­натке и крошечными рюмками пробовали настойку, их вмешательство не требо­валось. Слов нет, Михаил Моисеевич тревожился за дочь, но был, тем не менее, в отличном расположении духа.

«Он говорил мне: будь ты моею,

И стану жить я, страстью сгорая»,

- ласково перебирая струны, негромко напевал он. - Ах, девчонки, девчонки, сколько их ни учи, сколько ни предупреждай, сколько ни воспитывай, а встре­тился на проселочной дороге молодой солдатик, ласково подержал за руку, по­шептал нежные слова - и вот, мы уже рожаем, - говорил, то ли сокрушаясь, то ли философствуя, Михаил Моисеевич. - А жив ли тот солдатик теперь и где его вообще искать?