Остроумие и его отношение к бессознательному

Пожалуй, наивное – та разновидность комического, которая ближе всего стоит к остроумию. Подобно комическому в целом, его находят, а не создают, в отличие от шуток. Наивное вообще невозможно создать[146], а при рассмотрении чисто комического нужно принимать в расчет и создание комического (искусственное вызывание комичности). Наивное должно вытекать без доказательства из речей и поступков других лиц, которые стоят на месте второго участника в ситуациях комизма и остроумия. Наивное возникает тогда, когда кто-нибудь совершенно пренебрегает задержкой (у него она попросту отсутствует) и, следовательно, преодолевает ее без труда. Условием действия наивного является осознание того, что у человека нет задержки. В противном случае мы говорим не о наивности, а о дерзости, не смеемся, а возмущаемся. Действие наивного неотразимо и доступно для понимания. Психические затраты, обыкновенно производимые для сохранения задержки, внезапно утрачивают значение при выслушивании наивной речи, и случается разрядка в смехе. Отвлечение внимания тоже не требуется – быть может, потому, что упразднение задержки происходит непосредственно, без какой-то промежуточной операции. Мы ведем себя при этом аналогично третьему лицу в шутке, которое без всяких усилий со своей стороны получает как бы подарок в виде экономии психической энергии, затрачиваемой на сохранение задержки.

Памятуя о происхождении задержек, прослеженном нами при развитии игры в остроумие, мы не удивимся тому обстоятельству, что наивное находят чаще всего у детей, а также у необразованных взрослых, которых мы причисляем к детям по уровню умственного развития. Для сравнения с остротами более пригодны, разумеется, наивные речи, а не поступки, так как обычными формами выражения остроумия тоже являются не дела, а слова. Показательно, что наивные речи детей можно без натяжки назвать «наивными остротами». Сходство между остроумием и наивностью, а также выяснение разницы между ними станет очевидным из нескольких примеров.

Девочка трех с половиной лет предостерегает своего брата: «Не ешь столько, а то заболеешь, и тебя станут кормить Bubizin». «Bubizin? – переспрашивает мать. – А что это такое?» «Когда я была больна, – говорит девочка, – мне же давали Madizin». Ребенок полагает, что прописанное врачом лекарство называется Madizin, а не Medizin (лекарство. – Ред.), потому что оно предназначено для девочки (Madi). Значит, это снадобье будет называться Bubizin, если его пропишут мальчику (Bubi). Вроде бы перед нами словесная шутка, которая опирается на технику созвучия. Ее можно бы посчитать и подлинной шуткой. В таком случае мы, пожалуй, сочли бы полезным слегка улыбнуться. Как пример наивности эта конструкция кажется нам отличной и заставляет нас громко смеяться. Но что отличает в данном случае шутку от наивного суждения? Очевидно, не слова и не техника, которые одинаковы для обоих, а нечто, таящееся, на первый взгляд, довольно далеко от перечисленного. Предполагаем ли мы, что говорящий имел в виду пошутить? Или что ребенок хотел проявить заботу о брате, основываясь на своем собственном опыте? Наивным будет именно второе толкование. Здесь мы впервые обращаем внимание на то, что индивидуум как бы помещает себя в психический процесс того, кто произносит слова.

Исследование второго примера подтвердит это наблюдение. Брат и сестра, 10-летний мальчик и 12-летняя девочка, разыгрывают сочиненную ими самими пьеску перед публикой, состоящей из дядюшек и тетушек. Сцена изображает хижину на морском берегу. В первом акте оба автора, бедный рыбак и его бойкая жена, жалуются на тяжелое время и скудный доход. Муж решает уплыть на лодке далеко за море, чтобы поискать богатств в другом месте. После нежного прощания супругов занавес падает. Второй акт переносит действие на несколько лет вперед. Рыбак разбогател, вернулся с большой мошной и рассказывает жене, которую застает в ожидании перед хижиной, как повезло ему на чужбине. Жена гордо перебивает: «А я тоже не ленилась»; взору открывается внутренность хижины, и видны лежащие на полу двенадцать кукол, изображающие детей. В этом месте бурный смех зрителей прервал представление, а артисты никак не могли понять причину этого смеха. Они смущенно уставились на родственников, которые до сих пор вели себя смирно и слушали внимательно. Смех, конечно, объясняется предположением зрителей, что юные артисты ничего пока не знают о появлении детей и потому могут думать, что женщина должна гордиться потомством, рожденным во время продолжительного отсутствия мужа, и муж должен радоваться такому прибавлению. Если бы это было сочинение взрослого писателя, мы говорили бы о бессмыслице и абсурде.