Особое назначение

...Смирнов шел со стороны железной дороги. Перешел рельсовые пути, пролез под вагонами, подошел к магазину. Постоял, осматриваясь, и вошел во двор. У дверей в подсобку он остановился, вынул из мешка тряпку, бутыль с какой-то жидкостью, смочил ею тряпку раз, потом другой, сунул бутыль обратно в мешок и, расправив тряпку, приложил ее, как пластырь, к стене. Переждав, когда смесь впитается, он аккуратно сложил тряпку, убрал ее в мешок, попробовал расшатать один кирпич, другой и, убедившись, что раствор между ними разрыхлен, принялся вынимать кирпичи, укладывая их у стены. Прикрыв полой ватника фонарик, он осветил пролом, погасил фонарик, снял ватник и, взяв мешок в зубы, головой вперед полез внутрь магазина. Чуть звякнули передвинутые на полке консервные банки, потом все стихло. Прошло совсем немного времени, и из пролома осторожно опустился на землю туго набитый мешок, потом показалась голова Смирнова. Осмотревшись, он вылез, надел ватник, размел тряпкой известковую крошку у пролома и принялся затирать следы, оставленные сапогами.

— Зря стараешься! — негромко сказал Бычков, выходя из-за угла подсобки.

Смирнов застыл, сидя на корточках с тряпкой в руках, потом снизу вверх посмотрел на Бычкова, заслоняясь рукой от луча его фонарика, метнулся было к воротам, но его остановил властный окрик Бычкова:

— Стой! Стрелять буду!

Смирнов обернулся, увидел наган в руке Бычкова И пошел на него, тяжело припадая на правую ногу и размахивая грязной тряпкой, которую все еще держал в руках.

— Стреляй, начальник! — Он подошел совсем близко и прохрипел: — Ну? Стреляй!

— Подними мешок, — спокойно сказал Бычков.

Смирнов сухо и коротко всхлипнул, в отчаянии замотал головой, костяшками стиснутых пальцев стал бить себя по лбу, тряпка же била его по лицу, но он не замечал этого и только отворачивал лицо. Потом, сообразив, отшвырнул тряпку, плечи у него сгорбились, он стал казаться еще ниже ростом, поднял мокрое от слез лицо к Бычкову и попросил:

— Отпусти меня, Виктор Павлович.

— Бери мешок. Идем, — приказал Бычков.

— Один ведь ты, начальник! — Слезы текли по лицу Смирнова. — Никто не видел, никто не знает! — И вдруг закричал: — Для Хельги это!.. Сын у меня будет! Сын!..

— Идем, — отвернулся Бычков и шагнул к воротам.

Смирнов посмотрел на его прямую спину и, волоча по земле мешок, хромая сильнее обычного, пошел за Бычковым.

...Бычков сдал оружие, получил заменитель и по коридорам следственного изолятора, сопровождаемый сменяющимися в каждом коридоре надзирателями, прошел в следственную камеру.

— Сейчас приведут, — сказал надзиратель.

— Бумагу ему передали? — спросил Бычков.

— Взял, — кивнул надзиратель и вышел.

Бычков смотрел на забранное решеткой высокое окно, слушал, как воркуют голуби на крыше соседского корпуса, и тяжело морщил лоб. Он не слышал, как открылась тяжелая дверь, и только когда надзиратель громко доложил: «Доставлен, товарищ майор!» — обернулся и увидел стоящего у дверей Смирнова.

Надзиратель вышел, а Бычков и Смирнов стояли, молча глядя друг на друга.

— Присядем, что ли? — сказал Бычков и сел на скамью у стены.

Смирнов помедлил и сел рядом. Они опять долго молчали, потом Бычков спросил:

— Просьбу о помиловании написал?

Смирнов покачал головой.

— Может, все-таки напишешь?

— Бумагу зря переводить, — пожал плечами Смирнов. — Трибунал судил.

— Война, — отозвался Бычков. — А по закону военного времени...

И, не договорив, замолчал. Смирнов покосился на него, потер ладонью горло и сказал:

— А кто такой закон выдумал, чтобы люди с голоду пухли? Чтобы мать и ребенок... Он еще не родился, а, может, уже мертвый... А, начальник? — И вдруг хрипло закричал: — Я шоколад ящиками воровал! Вагон-холодильник с мясом от состава отцепил и барыгам загнал. Так! Для смеха!.. Могу я терпеть, чтоб пацаненок мой мертвым родился? А если живой, то все равно, считай, мертвый! Не выживет! Мог я, классный вор, такое терпеть? Что молчишь, начальник?

— Ты у других последний кусок хлеба отнимал, — очень тихо сказал Бычков. — Они умирали, а ты их грабил. Ты не вор. Ты хуже. Ты мародер! — Помолчал и трудно, через силу, добавил: — Я думал, ты уже человек. Ошибся. Никогда себе не прощу! — Нажал на кнопку звонка и сказал вошедшему надзирателю: — Уведите.

Смирнов тяжело поднялся и протянул Бычкову свернутые в трубку бумажные листы:

— Хельге передайте.

Хотел что-то сказать, но только потряс головой, с силой провел согнутой в локте рукой по глазам и, ссутулясь, пошел к выходу.

...День выдался на редкость солнечным, окна оттаяли, было видно небо, летящие по небу облака, и верилось, что когда-нибудь наступит весна. Бычков был не по погоде мрачен, сотрудники его догадывались почему, но молчали. Один лишь Ананьев, зайдя в кабинет и увидев на столе Бычкова развернутую газету, спросил:

— В газете уже есть?

— Да... — разгладил ладонью газетный лист Бычков. — Приговор приведен в исполнение.

— Переживаешь? — Не понять было, сочувствовал Ананьев Бычкову или осуждал.

— А ты как думал? — поднял голову Бычков. — Ему бы жить и жить! Моя вина!