Особое назначение

Потом был разбор. Тяжелый, унизительный для Спицына. Командир полка обвинял его в лихачестве, воздушном хулиганстве, а Спицын упрямо отмалчивался. Признаться в том, что не справился с управлением, и тем самым дать повод сомневаться в его летной выучке? Не будет этого! Спицын злился на себя, на командира полка, но больше всего на замполита. Не сидел бы он в спарке, командир никогда бы не влепил Спицыну десять суток «губы» и не отстранил бы его от полетов.

Спицын тяжело переживал случившееся, считал, что наказали его несправедливо и сверх меры, при встречах с замполитом не скрывал своей враждебности. Вскоре все как будто забылось, вошло в норму, и вдруг приказ по полку, и его фамилия среди увольняемых в запас.

Тогда Спицын впервые в жизни жестоко напился в вокзальном ресторане, его забрал патруль, ночь он провел в комендатуре, наутро, убежденный, что его увольнение — дело рук замполита, ворвался к нему в квартиру, и кто знает, чем бы закончился этот скандал, если бы прибежавшая за Спицыным жена не увела его домой.

Из северного этого гарнизона они уехали в Среднюю Азию, в шумный, жаркий, пестрый город с голубыми куполами мечетей. Спицын стал летать на местной линии гражданской авиации. Полеты эти он полетами не считал, летчиков называл «утюгами», в отряде его невзлюбили. Спицын уволился и переехал с семьей сюда, в город, где родился и вырос.

В здешнем авиаотряде пилотов на пассажирских линиях хватало с избытком; переучиваться на новую технику, чтобы летать на транспортных, Спицын категорически отказался: «Тоже мне техника! Держись за рога, чтобы молоко не расплескалось. Это после сверхзвуковых!» — а предложение поработать в наземной службе посчитал для себя оскорбительным. Когда же узнал, что его бывший замполит занимает теперь какой-то высокий пост в Управлении ГВФ, заявил в кадрах, что знает, почему его не хотят брать на работу, ему, мол, известно, откуда тянется эта ниточка, и он разобьется в лепешку, но найдет правду!

Спицын посылал письма с жалобами на свое увольнение из армии в самые высокие инстанции, получал короткие ответы со ссылкой на соответствующую графу приказа, пока наконец не понял, что приказ есть приказ и никто для него, Спицына, исключения не сделает. Тогда он принялся забрасывать письмами Министерство гражданской авиации, требуя разобраться в том, почему ему отказывают в летной работе. Письма эти пересылались по назначению, но Спицын был убежден, что они оказывались на столе его бывшего замполита. Спицын писал снова и снова, ожесточился окончательно и, озлобленный своими неудачами, винил в них уже не какого-то отдельного чиновника или ведомство, а Советскую власть вообще!

Тогда-то и встретил Спицын человека, который не только разделял его убеждения, но и знал, как следует поступать. И Спицын решился на то, о чем раньше не мог бы и подумать! Он был искренне убежден, что мысль об этом опаснейшем предприятии пришла в голову именно ему, Спицыну, забыв, как исподволь, крадучись, готовил его к принятию этого решения новый знакомый. Он не уставал повторять, что, осуществив задуманное, Спицын приобретет громкую славу, реклама же в «свободном мире» делает чудеса, и не Спицын будет искать возможности летать, а все известные авиакомпании будут предлагать ему полеты на любых международных линиях на выбор.

«Класс показывают в небе! — говорил он Спицыну. — Не пускают? Взлетай сам! Да так, чтобы все ахнули!»

Им нужны были единомышленники, люди, готовые пойти на риск. Таких находилось немного, да и те, поначалу соглашаясь, вскоре передумывали и отказывались от участия в деле. Угрожая расправой, с них брали слово молчать, искали новых участников, продумывали детали, перебирали варианты, невыполнимое казалось возможным, все больше верилось в удачу, и был назначен точный срок выполнения акции.

Спицын был готов к этому дню! В Средней Азии он слышал курдскую поговорку: «Кто сказал и сделал — человек, кто не сказал, но сделал — лев, кто сказал и не сделал — осел».

Ослом он не будет!

Заканчивался досмотр багажа пассажиров, вылетающих рейсом на Копенгаген, когда Линда Сандберг поставила перед Шубиным свой чемодан и дорожную сумку.

Таможенники давно знают эту нехитрую уловку: предъявить багаж в последнюю минуту в надежде, что досматривать его будут не так тщательно.

Василий Егорович Шубин, добрый десяток лет проработавший в таможне, с первого взгляда отличал действительно запоздавших пассажиров — бывают и такие — от сделавших это умышленно и услужливо подсовывающих один из своих чемоданов, именно тот, где ничего недозволенного к провозу нет.

Поэтому и прищурил он в неприметной усмешке глаза, глядя на стоящего рядом с женой Макса Сандберга, тот сокрушенно разводил руками, показывая на часы.

Шубин попросил Линду показать содержимое ее дорожной сумки. Проверял лишь для порядка, зная уже, чувствуя, что ничего запрещенного в сумке не обнаружит.