Ошибка мертвого жокея

С другой стороны, кто знает, что сообщил членам комитета Кейн? Кейн был другом Кейхилла, и ему нужна была работа. А если Кейхилл скажет правду, Кейна через месяц с позором уволят. Опять же бедняга Райан. Он и так под подозрением, а у него больная жена, и ему приходится платить адвокату. К тому же – коммунист или не коммунист – Кейхиллу он всегда казался очень приличным, робким и совершенно неопасным человеком. Кейхилл тайно, наличными, сам не понимая зачем, дал пятьдесят долларов на его защиту. Ему не были близки политические взгляды Райана, но преподаватель химии нравился ему, и Кейхиллу было его жалко, а пятьдесят долларов – в сущности, пустяк. Кейхилл рассказал об этих пятидесяти долларах Ривзу и даже просил его помочь Райану. Ривз холодно отказался. Что, если Ривза хитростью заставят проговориться о злосчастных пятидесяти долларах? И что Кейхиллу говорить, когда его о них спросят? Как поступить? Сознательно вести себя смело, честно, достойно? Но что в подобной ситуации значит «вести себя достойно»? Дать ложные показания? Или навлечь на себя беду? Уверен ли он, что Райан – ни в чем не повинный идеалист, или подозревает, что всегда говорящий тихим голосом, застенчиво улыбающийся ученый и примерный семьянин Райан – потенциальный предатель, хладнокровный убийца, опасный конспиратор и враг всего того, что Кейхилл почитает высшими ценностями? «Я слишком устал, чтобы решать подобные вопросы сейчас», – малодушно подумал Кейхилл. И все же, что, если они спросят о том собрании? В какой день оно состоялось? В каком году? Кто вас на него пригласил? В голове тяжело ворочались какие-то обрывки мыслей. Что ни ответь – все плохо. А если честно признаться: «Не помню»? Как это будет выглядеть в протоколе и в газетах? Как попытка виновного уйти от ответа, достойная лишь недоверия и презрения.

Ладно, хватит, бодрящие две минуты «Политики» истекли. Журналу проще: через семь дней появится очередной выпуск с новой порцией сглаженных, спрямленных, обтекаемых фактов. Один и тот же человек может анонимно печататься из недели в неделю в разных рубриках. Каждый выпуск журнала объединен сквозной темой. Почтенный человек. Клятвопреступник. Похотливый человек. Благочестивый человек. Хозяйственный человек. И так пятьдесят два раза в году, и каждый раз, в каждом номере – что-то новое и интересное. И ни в одном не найдешь несовместимых, противоречивых фактов. К Рождеству вас познакомят с настоящим другом, а вскоре после этого посвятят выпуск предателю, все это в прекрасном многотиражном исполнении. А в качестве подарка подписчикам – в обложке кровавого цвета, сшитый нервными окончаниями, проиллюстрированный лучшими художниками века, снабженный обильными заметками номер, посвященный сомнительному человеку. Над этой темой редакторы неустанно работали триста лет, не жалея сил.

За окном послышался тихий звук, похожий на вздох, Кейхилл увидел, что ветер усилился и пошел снег. Россыпь легких снежинок проникала через открытое окно, образуя бледный узор на полу. «Ясно и тепло», – саркастически вспомнил Кейхилл метеорологический прогноз. Лжецы от науки с помощью своего неточного инструментария, принимая важный вид, сознательно вводят людей в заблуждение ложным видением будущего. Как доктор Мэннерс, вооруженный стетоскопом и рентгеновским аппаратом. С какой дружеской сердечностью он похлопывал Кейхилла по спине в прошлый вторник, говорил ему, что, да, конечно, у него может время от времени тут покалывать, там побаливать, ведь он уже не так молод, как прежде. Интересно, сколько людей, которым доктора всю неделю твердят, что они уже не так молоды, умирают к воскресенью? Таково уж свойство врачебной профессии: они легко и беззаботно признают, что агония – неотъемлемое и естественное состояние жизни. Мэннерс был бы гораздо менее беззаботным, неприязненно подумал Кейхилл, если бы речь шла о его собственной грудной клетке, если бы это в ней прослушивались болезненные тоны, пока еще глухие и неопределенные, но явно опасные.

Кейхилл поднял левую руку и вытянул ее вперед. И как всегда в последние несколько месяцев, ощутил при этом смутно-гнетущую тяжесть в области сердца. «Легкая аритмия, – констатировал Мэннерс. – Это все нервы. Ничего страшного». Ничего страшного для Мэннерса, возможно. А спазмы в животе! По словам Мэннерса, это тоже всего лишь нервы. Нервы – современный синоним Судьбы, эвфемизм для обозначения средневекового дьявола, терроризировавшего человечество загадочными и зачастую смертельными болезнями. Нервы – идеальная формула для ленивого диагноста. А может быть… – тут Кейхилл ощутил, как у него перехватило дыхание, – может, Мэннерс из милосердия скрывает от него правду? Дружеское похлопывание по спине, невинный рецепт белладонны с подслащенной водой, а потом, когда за больным закрывается дверь, – грустный многозначительный вздох и роковая запись в истории болезни Филипа Кейхилла: «Прогноз неутешительный»?