Ошибка мертвого жокея

– Король до последнего дня жизни. Король, окруженный вниманием выписанного из Вены специалиста, трех дипломированных медицинских сестер и четырех консультантов. Старик семидесяти семи лет, полностью истощивший себя обильной едой, неумеренным питьем и любовью. Даже похоронен ты был, как король. Три квартала. Процессия за твоим гробом тянулась по Второй авеню на три квартала. Тысячи взрослых людей – мужчин и женщин – средь бела дня рыдали, утираясь носовыми платками. А как же я? Как же твоя жена? Забыта! Деньги потрачены, театра больше нет, муж умер. Даже страховка, и о той не позаботились… Мне осталось лишь одно – дети.

Мадам Решевски одарила супруга ледяной улыбкой и продолжила свою речь:

– А все дети – точная копия отца, твоя копия. Эгоисты. Думают лишь о себе. Они глупы и совершают безумные поступки. Якшаются со странными людьми. Весь мир стоит на краю гибели, и твои дети ведут гибельный образ жизни. Алименты, кино, проблемы с девками, и никаких денег… Никаких… Наши родственники умирают в Германии. Пятьсот долларов могли бы спасти им жизнь. Но у нас нет этих пяти сотен. Я с каждым днем становлюсь все старше… Те, кто может помочь, не хотят этого делать, а те, кто хочет, не могут.

Голос мадам Решевски вновь достиг поднебесных высот, и эхо ее слов опять покатилось по невысоким кладбищенским холмам.

– Как со мной могло случиться подобное? Я словно раб трудилась для тебя. Я пробуждалась от сна в пять утра. Я шила костюмы. Я арендовала помещение для театра. Я сражалась с авторами за их пьесы. Я выбирала для тебя роли. Я учила тебя, как надо играть, Авраам. «Великий актер», – говорили о тебе. «Гамлет Еврейского театра». Повсюду, от Южной Африки до Сан-Франциско, было известно твое имя; а в твоей гримерной женщины срывали с себя одежды. До того как я тебя обучила, ты был не более чем дилетантом и каждой громогласно выкрикнутой со сцены фразой пытался взорвать последние ряды галерки. Я лепила тебя так, как скульптор лепит статую. Я сделала из тебя художника. А в остальное время… – Тут мадам Решевски язвительно пожала плечами. – А в остальное время я вела бухгалтерские книги, нанимала капельдинеров и репетировала с тобой сцены из спектаклей. Я делала это лучше, чем любая прима, с которой тебе когда-либо приходилось выступать. Каждые два года я приносила тебе по ребенку и постоянно кормила остальных детей, которых приносили тебе другие женщины. Своими руками я полировала яблоки, которые продавались во время антрактов!

Мадам Решевски слегка сгорбилась под своим модным котиковым манто и перешла на шепот:

– Я любила тебя сильнее, чем ты того заслуживал, а ты оставил меня в одиночестве на пятнадцать лет. Я старею, и ко мне пристают с квартирной платой…

Мадам Решевски опустилась на холодную землю. На покрытую мертвой травой могилу.

– Авраам, – прошептала она, – ты обязан мне помочь. Умоляю тебя, помоги. Я могу сказать тебе одно… В прошлом, когда я попадала в беду, я всегда могла обратиться к тебе. Всегда. Помоги мне и сейчас, Авраам.

Мадам Решевски некоторое время лежала молча на холодной траве, широко раскинув руки с обнаженными кистями. Затем она поднялась и пожала плечами. Лицо ее стало просветленным и более спокойным, таким, каким не было вот уже несколько месяцев. Она отвернулась от могилы и крикнула:

– Хелен, дорогая! Теперь ты можешь подойти.

Хелен встала с мраморной скамьи, стоящей рядом с местом упокоения человека по фамилии Аксельрод, и неторопливо направилась к могиле отца.

1942

Причуды любви

– Уйду в монастырь, – заявила Кэтрин, крепче зажав учебники под мышкой. – Оставлю мирскую жизнь.

Они шли по улице в направлении дома Харольда.

– Ты этого не сделаешь, – сказал Харольд, тревожно глядя на нее сквозь стекла очков. – Твои тебе этого не позволят.

– А вот и позволят, – ответила Кэтрин. Она шагала, напряженно глядя прямо перед собой и мечтая о том, чтобы до дома Харольда идти надо было не менее десятка кварталов. – Я католичка и могу поступить в монастырь.

– В этом нет никакой необходимости, – сказал Харольд.

– Как ты думаешь, я красивая? Учти, комплименты мне не нужны. Я желаю услышать правду.

– Думаю, что красивая, – сказал Харольд. – Думаю, ты почти что самая красивая девочка в школе.

– Так все говорят, – согласилась Кэтрин. Ее несколько беспокоили слова «почти что», но своего беспокойства она ничем не выдала. – Я, конечно, так не думаю, но все остальные уверяют, что это правда. Похоже, ты тоже с этим не согласен.

– Согласен, – торопливо заявил Харольд. – И даже очень.

– По тому, как ты себя ведешь, этого не скажешь, – заметила Кэтрин.

– По поведению людей иногда бывает трудно сказать что-то определенное, – ответил Харольд.

– Я тебя люблю, – ледяным тоном произнесла Кэтрин.

Харольд снял очки и стал нервно протирать линзы носовым платком.

– А как же Чарли Линч? – спросил он, обрабатывая стекла и не глядя на Кэтрин. – Все знают, что ты и Чарли Линч…

– А тебе я даже не нравлюсь, – продолжала Кэтрин с каменным выражением лица.

– Нравишься. И даже очень. Но Чарли Линч…