Орфей спускается в ад

Ханна. Он давно прошел. На подходе Хэллоуин, а потом День благодарения. Надеюсь, ты придешь раньше. (Приподнимает москитную сетку у двери.) Вот твой костюм, я его выгладила. (Входит в номер.)

Нонно. Тут очень темно, Ханна.

Ханна. Сейчас свет включу.

Из своего номера, словно уцелевший после авиакатастрофы, выходит Шеннон, неся предметы пасторского облачения. На его часто вздымающейся потной груди – кое-как повязанный тяжелый черный шелковый накладной нагрудник. Поверх него он надевает тяжелый золотой крест с аметистом в центре и пытается застегнуть накрахмаленный круглый воротник. Ханна выходит из номера дедушки, повязывая галстук-бант, дополняющий «костюм художника». Несколько мгновений каждый смотрит прямо перед собой, занятый своим нарядом. Они похожи на актеров, со всей серьезностью готовящихся к уличному представлению, которое может оказаться последним.

Ханна (глядя на Шеннона). Собираетесь мессу сегодня вечером служить, мистер Шеннон?

Шеннон. Вот ведь черт! Помогите мне вот с этим! (Это он о круглом воротнике.)

Ханна (заходя ему за спину). А если не собираетесь служить мессу, тогда зачем надевать неудобное облачение?

Шеннон. Затем, что меня обвиняют в том, будто я лишен сана и вру об этом. Хочу показать этим дамочкам, что я по-прежнему рукопомазанный… рукоположенный!.. служитель…

Ханна. А разве этого дивного золотого креста мало, чтобы убедить дамочек?

Шеннон. Нет, они знают, что в Мехико-Сити я выкупил его из ломбарда, и подозревают, что крест у меня изначально оттуда.

Ханна. Постойте-ка минутку смирно. (Она стоит у него за спиной и пытается застегнуть воротник.) Вот так. Будем надеяться, что он не свалится. Петля так обтрепалась, что, боюсь, не удержит пуговицу. (Ее опасения тотчас подтверждаются: пуговица отрывается.)

Шеннон. Куда она улетела?

Ханна. Вот, прямо под…

Она поднимает пуговицу. Шеннон срывает воротник, сминает его и бросает с веранды вниз. Потом, дергаясь и задыхаясь, падает в гамак. Ханна незаметно раскрывает альбом и начинает рисовать Шеннона. Сначала он не замечает, что она делает.

Ханна (рисуя). Мистер Шеннон, а вы давно не… э-э-э… не служите мессу?

Шеннон. А какое это имеет отношение к цене риса в Китае?

Ханна (тихо). Никакого.

Шеннон. А к цене кофейных зерен в Бразилии?

Ханна. Вопрос снимается. Извините.

Шеннон. Чтобы вежливо ответить на ваш вопрос, скажу, что служил я всего год после рукоположения.

Ханна (быстро рисуя и придвигаясь ближе, чтобы получше разглядеть его лицо). Да, вот это длительный отпуск, мистер Шеннон.

Шеннон. Да уж… ничего себе… длительный отпуск.

Из номера Нонно слышится его голос, несколько раз повторяющий одну и ту же стихотворную строку.

Шеннон. Это ваш дедушка сам с собой разговаривает?

Ханна. Нет, это он вслух сочиняет. Приходится запоминать строчки, потому что он почти не видит и не может что-то записать или прочесть.

Шеннон. Похоже, он застрял на одной строчке.

Ханна. Да. Боюсь, что его память подводит, а этого он боится больше всего. (Произносит это почти спокойно, как что-то незначительное.)

Шеннон. Вы меня рисуете?

Ханна. Пытаюсь. С вами очень трудно работать. Когда мексиканский художник Сикейрос писал портрет американского поэта Харта Крейна, ему приходилось писать его с закрытыми глазами, потому что с открытыми он работать не мог – в них было слишком много страданий.

Шеннон. Извините, но ради вас я не стану закрывать глаза. Я сам себя гипнотизирую – по крайней мере, пытаюсь – глядя на отсветы на листьях апельсинового дерева.

Ханна. Ничего страшного. Я нарисую вас с открытыми глазами.