Орел на снегу

Кристина, вцепившись в руку Билли, отвернулась от Гитлера и уткнулась мужу в плечо. И Билли тогда подумалось, что, наверное, каждый в кинозале охотно сделал бы то же самое. Страх сковал их всех – тот страх, от которого тело и душа цепенеют. И спасения от такого страха нет. Никто больше не свистел, никто не смеялся, не улюлюкал. Зал словно затаил дыхание и ждал, что будет. Все боялись, и каждый понимал, что ничего поделать не сможет, что Гитлер неотвратимо совершит задуманное. Но Билли-то понимал ещё кое-что. Он так и уставился на экран, не в силах отвести взгляд. И в голове у него крутилось: неужели правда? Чем дольше он смотрел в глаза Гитлеру, тем меньше у него оставалось сомнений. Этот разжигатель войны сейчас надрывается и изрыгает яд с экрана из-за него, из-за Билли Байрона. Потому что он, Билли, спас ему жизнь. И случилось это много лет назад при Маркуэне.

Наш попутчик примолк. Поезд тяжко вздохнул, как будто тоже слушал историю вместе с нами и тоже ждал продолжения. И в тишине ко мне снова незаметно подкралась тьма. Я ухватил маму за руку и стиснул покрепче.

– Ну и ну! – изумилась мама. – Поверить невозможно!

– Билли верил, – отозвался дяденька. – А значит, и я верю.

– Зажгите, пожалуйста, ещё спичку, – попросил я. – А то совсем темно.

Я услышал, как дяденька взял коробок, открыл его. Мне не терпелось увидеть свет.

– А ну-ка! – сказал дяденька. Он чиркнул спичкой раз, другой. Спичка никак не загоралась. – Бог троицу любит, – пробормотал он.

И тут он оказался прав. Спичка вспыхнула, осветив его лицо и разогнав мрак.

3

– Ну вот, Барни, солнышко, – ласково сказала мама. – Теперь всё хорошо, да? Не о чем волноваться. – Но волноваться было о чём: ведь спичка-то прогорала на глазах. – Вы рассказывайте дальше, мистер, – попросила мама. – Барни нравится слушать, да, Барни? Ему так всё-таки полегче.

– Как скажете, миссус, – согласился дяденька и продолжил свою историю: – Билли не мог больше смотреть на экран. Он просто встал и вышел из зала, а Кристина вышла следом. На улице Билли слова не вымолвил, шагал домой молча. А дома он весь вечер просидел в своём кресле у камина, уставившись на огонь. К ужину даже не притронулся. Кристина не стала лезть с расспросами. На него такое накатывало время от времени. Когда его отпускало, он шутил насчёт своей хандры, называл её «кислыми деньками». Пока он хандрил, ему надо было, чтобы его никто не трогал, и оно само мало-помалу проходило. Билли снова становился собой. Это война его так донимала, Кристина знала. Она, бывало, пыталась его подбодрить, да куда там.

Но в тот раз Кристина почуяла неладное. «Кислые деньки» никак не проходили – день за днём, неделя за неделей. Так долго, что Кристина уже начала тревожиться: а вдруг им и вовсе конца не будет? Может, Билли к доктору отправить, думала она, да только как ему сказать? Скажешь, так он ещё сильнее расстроится, а ведь и так весь потерянный ходит.

Прошёл месяц, а то и больше, и наконец Билли объяснил Кристине, что на него нашло. Как-то ночью они лежали бок о бок в постели, но каждый знал, что другой не спит. И тут-то Билли и заговорил. «Это он, Кристина, – сказал Билли. – На сеансе в „Рокси“, помнишь? Ошибки тут быть не может. Я его взгляд где хочешь узнаю. Мне его в жизни не забыть. Он в кинохронике смотрел точно как тогда, много лет назад, на войне. А видела, как он волосы со лба откинул ладонью? Он же всё время так делает, верно? Никто другой так не делает. Это он, говорю тебе. Это Гитлер».

Кристина никак не могла понять, о чём толкует Билли. Они к тому времени уже лет десять были женаты, если не больше, но Билли о войне почти ничего не рассказывал. А сама Кристина не допытывалась. Она знала, конечно, обо всех его медалях и что он герой. Она гордилась мужем – сильнее, чем он сам собой гордился. Но медалей она никогда в глаза не видела и не просила показать. Медали вместе с прочими воспоминаниями Билли запрятал далеко-далеко. В разговорах война поминалась нечасто. Потому что начнёшь о ней говорить, и все её ужасы словно бы возвращаются. А Билли с Кристиной мечтали, чтобы ужасы эти исчезли, растворились на дне памяти. Они оба смотрели вперёд, а назад оглядываться не желали. Все эти годы у них действовал вроде как негласный уговор: о войне ни слова. И Билли впервые тот уговор нарушил.

«Хочу кое-что тебе показать», – заявил он. Включил свет, вылез из постели и вытащил из-под кровати жестянку от печенья. Ту самую, где хранились памятные военные вещицы: снимки товарищей, пистолет немецкого офицера и счастливый чёрный камешек из Бридлингтона, который Билли носил в кармане и который не раз его спасал. И медали его там лежали, и пустая гильза от последнего за ту войну выстрела – от предупредительного выстрела над головой немецкого солдата. Тогда неизвестного солдата, а теперь известного.