Опасный менуэт

— Зато у них богатые лица, у стариков выразительные морщины, запечатлелась вся жизнь.

На лице ее появилось то капризное и властное выражение, которое так хорошо знал Мишель и которое означало: ей это неинтересно, она думает о другом. И в самом деле, Элизабет заговорила о Марии-Антуанетте.

— Ее пытались спасти, был один человек, настоящий рыцарь… Носил кольцо с выгравированной надписью: "Трус, кто покинет ее". Он пробрался в Тюильри в парике, под видом слуги, с фальшивым паспортом, подкупил консьержку. Он даже уговаривал Швецию и Австрию выступить с войной в защиту королевы, так он ее любил! И уже никогда не связал свою жизнь брачными узами. Вот это любовь!

На глаза ее навернулись слезы.

— А вы любили кого-нибудь, Элизабет? — решился спросить Михаил.

— Любить? — Она пожала плечами. — Не знаю. Мне нравилось нравиться, я любила кокетничать, доводить флирт до… но у последней черты останавливалась. Они слишком легко поддавались мне, эти мужчины, ни один не заставлял меня мучиться. Кроме моего ужасного мужа. И — ничто не доставляло мне такой радости, как моя живопись, Мишель. Мон амур! — Она вскочила, как резвая лошадка. — Мы не можем сидеть, мне пора! Назначен сеанс у Станислава Понятовского! Мишель, ты придешь ко мне через несколько дней. От 5 до 6 часов, непременно. Обещаешь? Я сама покажу тебе мою выставку.

Он кивнул. Молодой человек по имени Петр, петербургский слуга, уже открывал дверь.

Когда Михаил в следующий раз отправился на выставку, он сделал крюк вдоль Васильевского острова и приблизился к знакомому дому, где когда-то провел немало дней. Смутные воспоминания о ночной дьявольской скрипке, об Эмме, о Лохмане… Неужели действительно те мошенники-лодочники были его сообщниками и выкрали золотую монету Франциска I? Обманный, нечистый дом, — скорее вон, через мост и к Зимнему дворцу!..

— Мишель, вот это — княгиня Голицына, — говорила Элизабет, переводя его от картины к картине. — Я изобразила ее в образе Сивиллы-прорицательницы. Нас познакомил граф Кобенцель. Мне нужно было подчеркнуть греческие черты лица, тяжелые волосы. Облик ее дышит благородством, грацией, и никакого жеманства, правда? Я прожила у них целых восемь дней, и что это были за дни! Она подарила мне браслет с вплетенными бриллиантами, а на обороте были слова: "Украсьте ту, что украшает свой век".

Портрет и в самом деле был хорош. Руки княгини держали книгу, и, казалось, слышен был шорох переворачиваемых страниц, казалось, вот-вот раздастся сухое позвякиванье ее бус.

— Прекрасно! — воскликнул он, и Виже-Лебрен от радости ущипнула его.

— Я думала, вы никогда не оцените!.. А теперь пойдемте в Летний сад, прогуляемся. Там никто не помешает разговаривать.

О чем? Конечно, о приемах в петербургских домах, у Юсуповых, Голицыных, Нарышкиных, она была даже в Зимнем дворце и видела государыню.

— Представь себе, Мишель, узнав государыню, я уже ни о чем не могла помышлять. Я представляла ее столь же величественной, как ее слава, а оказалось — она маленького роста… И очень полна, но лицо, окаймленное седыми волосами, приподнятыми вверх, еще очень красиво. На широком высоком лбу лежит печать гения, взгляд умен и ласков. У нее румяное лицо с живым выражением и совершенно греческий нос. Ах, Мишель, как прекрасна и богата ваша страна — и никаких революций. Меня всюду приглашают, я даже слушала концерт роговой музыки — такого нет нигде в мире. Моя единственная мечта теперь — написать портрет вашей государыни. Уже идут переговоры.

Он слушал, кивал головой, хотя не слишком ли много тщеславных мечтаний? Элизабет перенеслась мыслями в Неаполь.

— Как же так, милый мой. Отчего вы тогда исчезли? Ведь там было так чудно. И еще это глупое ваше письмо. Почему вам вздумалось нарушить установившийся порядок, огорчить меня?

Михаил отделался невразумительным мычаньем.

— Впрочем, потом в Неаполе стало так жарко, что плавились краски, я не знала, куда бежать из этого пекла. Тебя рядом не было, а кто еще мог мне помочь?

Неужели она все забыла? Или игра, кокетство — неискоренимое ее свойство?

— Элизабет, вы были окружены таким роем поклонников, что для меня места не оставалось.

— Но ведь то было ужасное время! Мне надо было как-то забыться после безумных дней в Париже. А какие вести доходили оттуда!

— Ваша мастерская уцелела?

— Если бы я знала. — На глазах ее выступили слезы, крупные и прозрачные, она не вытирала их, они просто стекали по тонкой коже. — Город сошел с ума. Представь себе площадь, уставленную гильотинами, — десятки, сотни гильотин, этих страшных орудий смерти. Ах, Мишель, тирания плебеев гораздо страшнее тирании королей.

Михаил спросил о Пьере Лебрене.

— Уф! Сторонник якобинской диктатуры — мой враг. Он ухитрился написать обо мне гнусную брошюру "Гражданка Виже-Лебрен".

— Дочь ваша с вами, вы по-прежнему дружны?

— Увы! Дети — это счастье в младенчестве и горе, когда они взрослеют… Дочь не считается со мной, не ценит мою живопись, завела роман с каким-то секретарем! Я так страдаю!

— Но разве не вы, милая Элизабет, говорили когда-то, что каждый человек — персона и нельзя ни на кого давить?!