Опасный менуэт

И вновь наш "халиф на час" сидит в тесном дилижансе и счастлив своим мучительным коротким счастьем: обнимает ее, чувствуя изящное, хрупкое тело. Собственно, на что он рассчитывал? Да ни на что! Где же его португальская вспыльчивая кровь? Где русская удаль? Все растаяло в блаженном полусне.

По приезде ее вновь окружили поклонники, критики, художники, а смуглый юноша со светлыми глазами почувствовал себя лишним. Он часто и подолгу бродил вдоль моря, любуясь недальним полуостровом Сорренто, конусом Везувия, слушая неумолчный говор волн. Волны вереницей ложились к его ногам, ритмично отбивая время. Он же пребывал в своем собственном времени.

Однажды, миновав городскую часть Неаполя, Михаил оказался возле монастыря Святой Марии-дель-Монте. Синий небосвод прорезали чудные пинии с горизонтальными ветвями, подобные петербургским малахитовым столешницам. Каменные громады домов-замков поднимались прямо из моря, и при сильном ветре волны бились о стены. Таким был и дом Торквато Тассо. Здесь Михаил вспомнил рассказ Хемницера о маркизе, которая читала ему Тассо, а потом украла кошелек.

— Возьми акварели и рисуй Везувий и дом Тассо. Такие картинки будут хорошо раскупаться, — сказала практичная Элизабет.

Он промолчал и не сделал ни одной картинки.

Что за поразительная женщина. На любом новом месте она мгновенно обрастала друзьями, нужными связями, поклонниками, обустраивалась и становилась всем совершенно необходимой. Здесь жили теперь ее дочь и служанка. По вечерам все чаще Мишель оставался дома, а за Элизабет приезжал экипаж. Ее приняли при королевском дворе, она уже писала портрет неаполитанской королевы и ее детей. На приемах познакомилась с русским посланником, с английским вице-адмиралом Горацио Нельсоном, с красавицей леди Гамильтон. Пела арии из произведений Паизиелло и собиралась писать портрет композитора, говорила с ним о России, в которой тот бывал.

Михаил оставался в сладком плену очарования, испытывая чувство жгучего и болезненного счастья. Сегодня особенно. Он вышел на окраину, там были только рыбаки да уличные мальчишки. Вдали белели парусники, отражаясь в синих зеркалах вод. Прозрачной шапкой светился вдали Везувий, дымящееся его жерло внушало трепет.

Но что за пение доносится с моря? Какая протяжная мелодия! Он прибавил шаг, прислушался, что-то давнее, знакомое почудилось в песне. Кажется, пели в лодке, только она удалялась, плыла к закату.

Отчего он не может писать, делать зарисовки, а она, эта маленькая, сильная женщина, увлеченно работает? Он служит ей, а она — живописи. Если бы так мог и он! Похоже, что ее возбуждает влажно-буйное лето, море, звезды. Вечером, почти каждый день, она на приемах, в замке королевы, уже стала законодательницей моды. Гуляет по берегу моря в греческой тунике, и ее примеру следуют другие дамы, но ежедневно стоит у мольберта.

Она говорила:

— Меня ужасают современные одежды, и я хочу приложить все усилия, чтобы сделать их более живописными. Если леди Гамильтон или другие модели доверяют мне, я одеваю их на эллинский манер или следую другой своей фантазии. Никто не носит шалей, шарфов, а у меня всегда есть красивые шали, шарфы.

Опыты свои подчас она проводила на своем "вздыхателе", а он все терпеливо сносил.

Леди Гамильтон стала ее подругой. Элизабет готова писать ее в образе вакханки, как нравилось адмиралу, но и не оставляла мысли изобразить эту роковую женщину в образе Сивиллы-прорицательницы.

Вчера на приеме от Элизабет не отставал некий Джузеппе, угодливый итальянец, тонкий как кипарис, с неприятной улыбкой. Михаил вспомнил о нем и с силой наступил на раковину. Раздавил ее и помрачнел. Он и вчера был мрачен, Элиз, пробегая мимо, сердито прошептала: "Ах, мой друг, какой же вы ворчун!" И тут же защебетала в компании.

Волны нехотя бились о берег. С моря уже не слышалось той протяжной песни, а жаль. Мишель шагал по берегу моря, а злые коты царапали ему душу. Это непереносимо: кто он и что здесь делает? Неуч. Копиист. Безвестный ученик, меньше учится, пребывает в услужении… И все же в душе его жила твердая уверенность в том, что есть у него художественное чутье. Он может писать. Должно же это желание когда-нибудь вылиться во что-то стоящее или это только самонадеянность… Элизабет не терпит дурных манер ни в жизни, ни в живописи. Сколько раз она упрекала его за грубые, деревенские вкусы, но он-то уверен, нужна и такая живопись. И нужна одухотворенность, какая есть у Рокотова, Левицкого. Но где ее взять?

Мишель ворошил свою жизнь, она напоминала ему пиратское судно, плывущее под чужим флагом. Детство сиротское, воспитательный дом, демидовские благодеяния, потом львовский кружок. Казалось бы, там и остаться, жить в Петербурге, но какая-то сила влекла его в неведомые края.

И опять — она, Элизабет, с ее изменчивостью и увлечениями. Он никогда не мог угадать, что она сделает, скажет в следующую минуту; ее любимая фраза:

— Не знаю. Может быть, да, а может быть, нет!

Она часто пеняла ему:

— Вы не умеете просто любить женщину, служить ей. Вам непременно нужен идеал, которому бы она соответствовала.