Опасный менуэт

— Встретил я в Зимнем дворце Павла Петровича с Марией Федоровной. Должно, к сыночкам пожаловали.

Екатерина вскинула брови, как только она умела это делать, сразу превратившись из обаятельно улыбающейся царицы в грозную мать.

— Кто позволил? В это время Александр занимается и ему запрещено отвлекаться. Я отпущу внука к родителям только на Рождество! Иди и передай!

Нелегкую миссию отказать отцу в свидании с сыновьями хитрый Безбородко переложил на самого Лагарпа. А Екатерина все смотрела в окно Зимнего, пока не удостоверилась, что сын ее Павел выбежал из дворца и вскочил в карету.

Павел Петрович и его супруга были весьма чадолюбивы, у них родилось три сына и дочки; но государыня-матушка все воспитание наследников взяла в свои руки, родителей пускала лишь по особому разрешению. Оттого-то Павел полюбил с ранних пор бывать в Смольном институте, среди девочек-воспитанниц, там он отдыхал душой, сбрасывал дворцовое угрюмство и становился необычайно любезным. Нервный, издерганный, раздражительный, он отдыхал среди красивых и воспитанных девушек, был с ними обходителен, расспрашивал об успехах, шутил и не раз говаривал: "Когда я меж вами, мое сердце отдыхает, как на бархатной подушке".

Читатель уже догадался, кого определил Безбородко в советники к Левицкому. Конечно, полюбившегося ему Львова. И в тот же день высказал ему:

— Николай Александрович, ты в дружбе с Левицким, прошу тебя руководить всем замыслом будущей картины, — и поделился, о чем беседовали они с императрицей.

Львов понял все сразу, более того, угадал мысль о "Фе-лице".

— Чтобы и государственный взгляд был, и красота, и не без указаний к истине?

— Вот-вот, все-то ты понимаешь!

Левицкий, ценивший более всего красоту, оказался в нелегком положении. Ее величество не собирались позировать, значит, фигуру, одежду писать надо с натурщиц, а лицо по установленному образцу. К тому же идеи о том, что государыня сама подвластна законам и готова их исполнять, как отразить?

Долго, кажется, весь 1783 год работал над тем полотном Левицкий. Все время беседовали они с Львовым, и в конце концов была выработана программа. Екатерина должна быть изображена в полный рост, бросающей в огонь красные маки. Это символ, знак отречения от личных желаний, у ног — лежат книги, на голове быть не короне, а лавровому венку. В глубине храма Правосудия поместить статую богини Фемиды.

Левицкий потом признавался: "Что касается мысли и расположения картины, оным обязан я одному любителю художеств, который просил меня не сказывать свое имя". Львов не хотел и не любил публичной признательности, благодарности.

Львов по-прежнему входил в кружок Капниста, Державина. Этот кружок составляли лучшие, передовые люди той эпохи, интеллигенция, так сказать. Интеллигенцию будут обвинять в оппозиционности к властям, однако "вечное всегда носит одежду своего времени", говорил один из великих людей. Члены Львовского кружка считали своим долгом помогать государству, народу, способствовали образованию, просвещению, умели истину царям с улыбкой говорить и неустанно утверждали государственный интерес. Державин посвящал царице оду "Фелица", Львов был озабочен русским национальным искусством, а Капнист сочинял куплеты о взяточниках-чиновниках.

* * *

…Скончался князь Мещерский, муж дочери Демидова. Не весьма выдающийся человек, однако Державин написал оду "На смерть князя Мещерского" и о ней говорил весь Петербург. Екатерина беседовала с пиитом.

— Гаврила Романович, сказывают, ты вновь написал недурные стихи. Прочитай своей матушке-государыне.

Державин, лихо вскинув голову, что не подобало теме стихотворения, с чувством прочел:

Не зрим ли всякий день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Не слышим ли в бою часов
Глас смерти, двери скрыл подземной?
Не упадает ли в сей зев
С престола царь и друг царев?

— Не упадает ли в сей зев с престола царь и друг царей, — с задумчивостью повторила Екатерина. — Гаврила Романович, отменные стихи ты написал… О смерти надобно помнить. Бывает, ночами лежу я и терзаюсь сей мыслью. Memento mori!..[8] Что станет с Россией после меня?

Тут в дверь постучали, и камердинер, не дожидаясь ответа, переступил порог и остановился с испуганным видом, выпалив:

— Ваше величество, что случилось-то… Граф Панин одним мигом Богу душу отдали!

— Что? — Екатерина вскочила с кресла, опять села, склонила голову, помолчала и тихо проговорила: — "Где стол был яств, там гроб стоит", — и с грустью стала рассматривать свои руки, вспомнила смелость Орлова, думала об умеренной осторожности Панина. Как они были кстати, какое придавали ее делам изящество, мягкость. Распорядилась о похоронах.

Похороны Панина были пышные. Павел, в детстве не любивший учителя, плакал.

* * *