Октябрь, который ноябрь

Улицы были безлюдны, налетал ветер, рвал полу длинной куртки, норовил сорвать натянутую до ушей кепку. Вот же город эта северная столица: улицы просторны, в погожую пору вроде и красивы, а в непогоду разом норовит выдуть человека прочь: катись тогда хоть до Финляндии или кувыркайся кривохвостым воздушным змеем по облакам до самого Ревеля.

Не без облегчения юркнул Борька в знакомую дверь полуподвала, поправил кепку и постучал, стараясь колотить по-воспитаннее.

— Есть кто? От Филимона Кондратьича я.

— Не ломись, узнала, — не особо приветливо ответили за дверью и лязгнули запором.

— Я по делу, — немедля заявил гость, входя в тепло. — Просили табака взять и узнать — ужинала или опять постишься?

— Дурак, что ли? — поинтересовалась Глашка. — Хоть бы «здрасте» сказал. Иди руки мой, накормлю.

— Руки я, допустим, помою, — согласился Борька. — На мне сейчас воды двойная экономия, так отчего не помыть. Ты на вопрос-то ответь. В себя пришла?

— Знаете, Борис, а давайте я вас по башке сковородой приголублю? — с определенной официальностью предложила Глашка. — Чтоб вы не в свое дело не лезли.

— На «вы» не надо, не графья. Сковородкой можешь стукнуть, если тебе легче станет. Но осторожно! Я и так приболел, — гость показал забинтованную ладонь.

— Сунул куда не надо, — догадалась девчонка.

Борька пожал плечами:

— Что скрывать, случаются ошибки. Значит, руки мыть?

Аппетитно шкворчала разогреваемая картошка. Нашелся у хозяйки и хлеб, черный, с сомнительными комками в мякоти, но все равно вкусный.

— Отстояла я в очереди, все равно делать нечего, — пояснила Глашка. — Говорят, скоро в город муки завезут. Казаков с фронта вызвали, чтоб спекулянтов ловили.

— Врут, — заверил гость, старательно присыпая ломоть крупной солью. — Делать казакам нечего, как хлеб рабочему населению направлять. Им бы нагайкой махать, приварки к жалованью считать, да из карабинов в народ палить.

— Вы бы осторожнее, — помолчав, сказала девчонка. — А то и правда, из карабинов…

— Мы-то что? Мы работаем.

— Ага, я-то и не догадываюсь. Отец хоть наврать умеет, а ты…

— Новое дело — что ж, у меня и фантазии нет? Я, если хочешь знать, рассказ сочиняю, — Борька стукнул по нагрудному карману тужурки.

— Про работу? — усмехнулась Глашка.

— Нет. Про будущую жизнь. Как оно все должно стать, когда правда победит, и мы буржуев окончательно выгоним. Но сложно сочиняется. Нужно же, чтобы и правильно, и чтоб верилось. Тонкое дело.

— Куда уж тоньше. Ты в церковь сходи, примерься. Там и правильно, и с верой, и с благостью. Потому ни единому слову и не веришь, — хозяйка поставила на стол шипящую сковороду.

— Сравнила! — Борька сглотнул слюну. — У попов уж тысячу лет все отрепетировано. Только пришли новые времена и вот оно как на ладони: вот мы, вот дорога, а там светлое царство социализма. Понятно, дорога со всякими оврагами, ущельями и болотами. Да и враги не дремлют! Зато путь ясен. Будто зажегся на башне прожектор и врезал лучом на сто верст вперед.

— Как бы мы не ослепли под таким светом, — засомневалась Глашка, подавая ложку.

— Прожектор врага слепит, а не нас, — заверил товарищ Сальков. — Идея мне ясна, но как это отобразить в предложениях, запятых и смысле? Сюжетом это называется. Думаю, нужно с боев начать. Все ж сраженья в основе идут. Вот рабочий отряд. Кругом измена! Жандармы, казаки, царская гвардия пушки выкатывает. Почти все уж в плену. Командир убит…Патронов мало, связник контужен. Знамя на баррикаде сто раз пробито. Дым, грохот! Одна надежда на бомбы! Но отобьемся!

— Начало шумное, — одобрила девочка. — Хоть в рассказ, хоть в синематограф под фортепьяно. Но пока в этаком грохоте светлого будущего не видно.

— Встают заводы, смыкаются шеренги, подошла помощь. Далеко отброшен враг. Строится дорога. Вот мост! Подвозят рельсы, стучит паровой молот. Спеет рожь на полях. Не спят часовые. Движется вперед головной дозор с броневиком. Кавалерия прикрывает…

— Ложкой не маши, все ж не шашка и не бомба. Хороший рассказ, только уж очень боевой. Может, парк какой-то должен быть? Карусель для ребятишек. Квас и мороженое по воскресеньям?

— Квас и мороженое непременно впишу. Карусель, гм… Не, это устаревшее. На аэропланах и дирижаблях будут все кататься. Нам Лев рассказывал — воздухоплаванье скоро станет очень развитое и всеобщее. Вроде трамваев — куда надо, туда и лети. Но про парк и театр непременно нужно вписать. И про людей. Про тебя, к примеру.

— Про меня нельзя, — тихо сказала Глашка. — Я грязная. Напачкаю в вашем светлом будущем.

Борька отвечать не спешил, отскреб от сковороды вкусную корочку-поджарку и лишь потом спокойно ответил:

— Не дури. Какое без тебя светлое будущее? Для кого его строить? Для сказочных Дюймовочек? То вовсе будет глупо. Мы не сказочники. Мы кого надо поубиваем, очистим, отскребем мир от всех гадов. До самого дна отскребем. А про тебя я непременно напишу. Потом, когда научусь.

— Про меня все равно не напечатают. Про порченых никто не пишет.