Океан

Этим шансом была миниатюрная и жутко симпатичная девушка с большими зелёными глазами. Я толком не знаю, кто пропустил её в отделение, я встретил её уже в коридоре у кабинета Захатского. Она обратилась ко мне, назвав меня доктором, с просьбой увидеть одного человека. У нас карантин, и я знал, что это невозможно, но не смог отказать себе в возможности поговорить с этим милым созданием. Тем более, что её лицо без капли макияжа выдавало сильное недосыпание, в результате, вероятно, каких-либо внутренних переживаний.

Я был несказанно удивлен, услышав, что она хочет видеть Наумова Андрея. На мой вопрос, кем она ему приходится, она сказала: «Я ему никто», и глаза её стали наливаться слезами. И в этих слезах растворилось моё здравомыслие, и я почувствовал себя уже отнюдь не генералом, а нашкодившим мальчишкой, который любой ценой должен исправить сложившийся ход вещей и не позволить этим глазам источаться слезами. Да и с другой стороны, если бы Наумов понял, что я могу пренебречь установленными правилами, чтобы дать ему возможность увидеть свет этих зеленых глаз, то лёд в наших с ним отношениях мог бы треснуть. Вот такой был расчёт.

Я зашёл в отделение, вызвал Наумова, вывел его в коридор и хотел увидеть его реакцию – захочет ли он разговаривать с девушкой. Она повисла у него на шее, а он обнял её голову, упавшую ему на грудь.

«У вас пять минут» – сказал я, завернув за угол, и стал прохаживаться по общему коридору. И налёт какой-то сентиментальности влился в мой организм. Я принципиально не стал подходить близко, чтобы не мешать, и даже прошлялся в коридоре пятнадцать минут вместо пяти. Когда я вернулся, мне было жаль их разлучать, больше конечно её. Наумов был сдержан, а она боялась отнять руки от его шеи.

Когда же я повёл его назад в отделение, он обжёг меня холодным взглядом, полным мрачной ярости. И до конца смены он был погружён в себя, не обращая ни на кого внимания, как если бы он был один на необитаемом острове.

О! Этот извечный вопрос – что находят такие прелестные, милые, тонкие девушки в таких отъявленных негодяях как Наумов? Ответ на него мне неизвестен.

***

Полночь. Жизнь в полумраке стерильном,

Стал теперь сумасшедшим мой дом.

И меня окружает кругом филантропия,

                        Только насильно.

Был я жизнью другой окружен,

А теперь только полночь осталась,

Может быть всё прошедшее – сон,

Но откуда такая усталость.

Вот лежу, дожидаясь покоя,

Всё лежу и никак не усну,

А сосед мой, катаясь по койке,

Предлагает лететь на Луну.

Да, бежать бы мне с этой планеты

Хоть куда, ибо прав он в одном,

Что не только лечебница эта,

Вся Земля сумасшедший наш дом.

А у нас лишь условья иные,

Мы живем в зазаборной глуши,

Наши души, конечно, больные,

Но у многих вообще нет души.

Потому им не слышен наш «SOS»

И не ждём мы спасательной лодки,

Всё пропало, и только решётки

Мне просеяли россыпи звёзд.

Да бежать бы из мира, бежать бы,

А соседи в полуночной мгле

Вдруг запели, что чей-то там свадьбе

Было тесно на этой земле.

А у нас поскромнее запросы,

Мы прижились в условьях иных,

Делим две или три папиросы

На тринадцать душевнобольных.

Непогода души – вот вопрос,

И не ждём мы спасательной лодки,

Всё пропало и только решетки

Мне просеяли россыпи звёзд.

Позже следственные органы поставит в тупик, неизвестно откуда взявшаяся страница кривого, написанного со страшными ошибками листа. Но история его появления как нельзя проста.

Вадим проснулся от плохого сна ночью, поднял голову и увидел горящие возбуждённые глаза, смотрящие в окно, а рядом на тумбочке раскрытая тетрадь и наготове ручка.

– Ты чё, Андрюха, не спишь? Опять пишешь?

Он кивнул в ответ.

– А что ты пишешь?

– О жизни.

– А ты про то, что здесь был, будешь писать?

Он кивнул.

– А про то, что меня видел? Напишешь?

– Нет, ты сам напишешь,– и протянул ему листок и ручку, а сам принялся дальше высматривать что-то в окне.

Вадим взял ручку и стал очень старательно писать, чтобы войти в историю, но он и догадаться не мог, в какую.