Океан

Человек, который ни у кого ничего не просил, никому не уделявший особого внимания, который вёл себя не так как все, из всех занятий любивший лишь стеклянную грань окна и раскрытые страницы своей тетради, где он оставался наедине с собой. Он проходил мимо неё как мимо столба или предмета, не стоящего никакого внимания, и её это стало задевать, чем дальше, тем больше.

Людмила работала здесь сравнительно недавно, поэтому решила поговорить с Натальей, имеющей большой стаж работы.

– Наташ, а ты Наумова давно знаешь?

– Два года.

– И что, он и раньше себя так вёл?

– Как так?

– Как зверь. Его все боятся в отделении.

– Он очень изменился. На самом деле он очень добрый, ты просто не знаешь, Я, правда, не знаю, что у него случилось с глазами.

– Маниакальный блеск, у него же диагноз такой.

– У него и в первый раз был диагноз такой же, но глаза были другие. При втором попадании сюда у него была попытка самоубийства.

– Ничего себе, а из-за чего?

– Это личное.

– Ну ладно тебе, не ломайся, жуть как интересно.

– Из-за девушки.

– Ого, она его бросила?

– Погибла.

– А откуда ты это всё знаешь? В его истории это не написано.

– Мы в хороших отношениях, а ты, смотрю, не поленилась, историю перечитала.

– Да нет,… я просто многих читала, я же буду в институт поступать.

Среди почитателей её общества были люди более или менее общающиеся с Наумовым. Усов Вадим был его соседом по койке.

– Вадим, а что Наумов там всё время пишет?

– Да всё подряд. Я ему вчера говорю: «Давай я тебя нарисую, говорю, умею», а он говорит: «Давай». Вот пока я рисовал он мне… Я сейчас приду, – Усов сходил в палату и вернулся с листком.

– Вот, а он меня нарисовал.

На листке было нарисовано лицо Вадима – точный его портрет – простым карандашом. На обратной стороне подпись: «Вадиму от Андрея на долгую память».

Она выбрала момент, когда Наумов возле тумбочки что-то писал, сходила в процедурную и вернулась с деловым видом.

– Наумов, надо давление померить.

– Людочка, а у меня померишь, – расцвели соседи по палате.

Он засучил рукав пижамы и наблюдал, как надувается опоясывающая руку повязка.

Мельком она заметила, что из общей синей тетради торчит рисунок.

– Сто двадцать на восемьдесят – можно в космос. А что ты рисуешь, можно посмотреть?

– Можно. – впервые в жизни услышала она его голос.

На неё смотрела красивая икона, написанная цветными карандашами.

– Как здорово, а меня можешь нарисовать?

– Если в голом виде, то получится очень красиво, – сказал он без тени улыбки.

Она выпятила вперед подбородок:

– Почему все мужики такие озабоченные?

В его глазах появилась немного злая насмешка.

– Как утверждал Зигмунд Фрейд, человеком движут две вещи: желание быть великим и сексуальное удовольствие. Чем же я отличаюсь от других особей мужского пола? И вообще, я думаю, что нужно отличать искусство от порнографии.

Их разговор перебили.

– Люда, померь мне давление.

– И мне

– И мне тоже.

Но изменения какие-то были, он теперь здоровался с ней, когда она приходила на смену. Она могла иногда спросить, когда раздавала лекарства, как самочувствие, или есть ли жалобы? Но всё равно это её не устраивало, теперь её ещё больше заинтересовала личность Наумова. И ей ещё больше хотелось вступить в разговор, но, ни в коем случае, не навязываться. Она думала и в дальнейшем также использовать людей, с которыми он общается.

Из дневника практиканта.

И всё-таки я не доглядел. Ерасов попал в реанимацию. Захатский бушует, считая, что это врачебный недосмотр. Но я видел, видел как наблюдал Наумов за перемещением Ерасова в реанимацию. Столько озлобленности и ненависти сочилось из его глаз! И даже этого мало. То, как он повёл себя в это воскресенье, ещё сильнее насторожило меня, и я уже не уверен, что способен хоть на каплю сопереживания к этому пациенту.

В воскресенье я был впервые назначен дежурным врачом. Я чувствовал себя королём медицины – если бы у медиков были звания, то я бы в тот день потянул, по меньшей мере, на генерала. Все медсёстры и санитары были со мной обходительны и вежливы, обращаясь по имени-отчеству, когда я с деловым видом следовал по отделению. Конечно, этот день был днём моего разыгравшегося тщеславия, и я позволил себе сделать то, что принципиально недопустимо при моём положении и статусе. Откровенно говоря, я надеялся наладить контакт с Наумовым, ведь в последнее время у меня с ним общение не получалось. Он больше отвечал на мои же вопросы моими же ответами.

А нет ли у вас такого-то ощущения? Да есть.

А чувствуете вы себя так-то? Да немного.

А последнее общение прошло вообще не понятно как. К нам в отделение приходила группа студентов, среди которых были девушки с ультрамодными стрижками. Наумов безразлично пронаблюдав проходящую мимо толпу с глазами детей, попавших в зоопарк, перебил заготовленные мною вопросы и ляпнул, что бы вы думали:

– Скажите, а в клинике есть сексопатолог?

– Есть, а зачем вам?

– Да жуткое безразличие к противоположному полу.

На этом наша беседа закончилась. А здесь был настоящий шанс.