Океан

Огромной силы волна опрокинула его, погружая в водоворот, засасывая в пучину. И ему показалось, что это уже всё, и битва со стихией закончена, и он проиграл – конец.

Неизвестный подошёл к нему и развязал привязанные к кровати руки, посмотрел и, молча, вышел из палаты, навевая своим спокойствием всеобщее безразличие к собственной персоне.

Непонятно откуда взялись силы плыть, преодолевая накаты волн и холода, пробивающего до костей, погружаясь, обессилев, на дно, где незримая рука вынимала его, вселяла волю и желание мучить глаза, залитые холодной солёной водой, искать в искорёженном чёрном небе созвездие. Надежда, явившаяся к нему с чьей-то помощью, приказывала ему биться с разгневанной стихией, грести, тонуть и выныривать, ища в разорванных тучах проблески звёзд, и так до бесконечности.

В это время года темнеет рано. Зажигается свет, и окна превращаются в некое подобие мутных зеркал, которые существовали в этом заведении для их питомцев. Может быть, отмена зеркал была и правильным решением, ведь некоторые обитатели этого места, увидев себя в полумраке тёмных окон, начинали разговаривать с холодным стеклом своего отражения и иногда даже дико ругаться там, в несуществующем мире.

Он очень часто останавливался возле окон и подолгу, молча, смотрел, лишь только напрягая лицо и уходя куда-то в прострацию, и неизвестно о чём он думал в тот момент. Может быть о парне, умирающем за стеной в палате, – его ровеснике, который имел родителей, жену, работу и маленькую дочь, и заблудившегося на пороге сознания, и без компаса, при помощи всего лишь одного созвездия, пытался найти дорогу домой.

– Отбой!

И электрический грохот вентилятора, отсасывающий дым, замолк. Туалет закрыли.

В самих палатах, как и во всём отделении, свет горел всю ночь – таково было правило.

И тогда он открыл свою синюю тетрадь

…И был он пуст, и видел город ночью,

Любил ночные города.

И чья рука, что зажигала звёзды

Не задевая провода.

Клочья чёрных облаков,

В одеяле неба дыры.

Строи разрозненных полков

Межгалактических флотилий.

Он стоял на краю карнизов крыш

Под прицелом тёмных окон.

Под стук часов ты видишь сны, ты мирно спишь

Уложила в пряди локон.

Асфальт дорог. Уснули тёмные аллеи

Под свет мерцающих витрин.

Мой млечный путь, где ты летишь, моя Галлея

Мой неземной адреналин.

– Наумов, ты почему не спишь?

– Не хочется, дядь Саша.

– А ты считай, – улыбнулся старый санитар.

– Кого?

– Звёзды.

И ветер пел,

Раскинув руки, ты летела

В своем материальном сне.

А он стоял,

Не вытирая слезы

И звал: «Вернись ко мне».

Клочья черных облаков

В одеяле неба дыры

Строи разрозненных полков

Межгалактических флотилий

И был он пуст, и видел город ночью,

Любил ночные города.

Любил луну, свою подругу очень.

С тобой отправлюсь я туда.

– Первый стол!

Он знал из своего большого и печального опыта, что после бессонной ночи судороги мышц от препаратов практически отсутствуют, лоб и челюсть не стягивает, и появляется вид задумчивого человека. Это влияние выброшенного в кровь адреналина.

Понедельник, и после выходных врачи начинают беседы со своими больными.

Наумова на короткие беседы в коридоре стал вызывать Ерохин, хотя он не был его лечащим врачом. Наумов пытался правильно вести разговор, но опытный Ерохин прекрасно понимал, какой внешний вид и физическое состояние должен иметь больной при такой дозировке препарата.

Многие врачи, по примеру Ерохина, беседовали с больными в коридоре, но они, в отличие от него, не имели своего кабинета.

Ничем обычным утро этого понедельника от других не отличалось, пока не раздался крик Заура Гаджибекова.

– Он умер, – но в начавшейся суматохе никто и не понял, да и это было не важно, кто надоумил его будить Ерасова.

Вокруг кровати Ерасова столпилась люди в белых халатах, его прослушали, померили давление, возбуждённо обсуждали.

Наконец ведущий терапевт дал команду:

– В реанимацию. Под капельницу.

Захатский зашел в процедурную, и, не обращая никакого внимания на присутствующий медперсонал, затаивший дыхание, направился к журналу и принялся листать.

– Старшую медсестру ко мне.

Он напряжённо всматривался в страницы журнала. И по такому поведению, всегда вежливого и обходительного Захатского, все поняли, что он очень зол.

– Скажите, Галина Леонидовна, почему у вас никто не мерит ни температуру, ни давление по утрам?

– Ну,… как… – ей нечего было сказать, так как Захатский смотрел журнал.

– Интересно. Я точно знаю, что Ерасов не был ни на завтраке, ни на обеде, ни на ужине и не вставал, но зато уколы делались регулярно, и таблетки он получал вовремя.

– Ну, это вчера… нас не было…

– Чья вчера была смена? Кто был дежурный врач? Кто ведет Ерасова?

– Виктория Наумовна.

– Сообщите ей, что я жду её у себя в кабинете через пятнадцать минут. А вы, пожалуйста, подумайте, что будете писать в объяснительной. И ещё многим придется подумать.

И Захатский ушел к себе, в журнале он собственноручно вычеркнул все ранее назначенные препараты.

Никто не знает, о чем беседовал Захатский с Викторией Наумовной, но после беседы она долго слезилась в ординаторской.

–Уйду, уйду в десятое отделение.… За что? За что мне такое?