Офицер и шпион

Меня обвиняют в том, что я стер имя получателя на бланке телеграммы и вместо него вписал имя Эстерхази. Такое обвинение влечет за собой приговор в пять лет. Допросы длятся неделями.

«Расскажите нам об обстоятельствах, при которых вам в руки попала „пти блю“…»

К счастью, я не забыл, что попросил Лота сделать фотографические копии «пти блю» вскоре после того, как он склеил обрывки: в результате фотографии все-таки приносят и на них ясно видно, что адрес в то время не подделывался – изменения были внесены позднее и были частью заговора против меня. Тем не менее меня не выпускают из Шерш-Миди. Мне пишет Полин, она хочет посетить меня, но я прошу ее не делать этого – ее приход может стать предметом газетных спекуляций. К тому же я не хочу, чтобы она видела меня в моем нынешнем состоянии – мне легче переносить все одному. Время от времени мою скуку рассеивают поездки в суд. В ноябре я представляю все мои свидетельства снова, на этот раз двенадцати старшим судьям Криминальной палаты, которые начинают гражданский процесс: они заново рассматривают приговор, вынесенный Дрейфусу.

Мое продолжающееся заключение без процесса становится скандальным. Клемансо, которому позволяют посетить меня, предлагает в «Орор» «номинировать Пикара на звание главного государственного преступника, вакантное со времен Железной Маски». По вечерам, когда свет выключают и читать я больше не могу, до меня доносятся голоса демонстрантов с улицы Шерш-Миди, одни демонстрируют за меня, другие – против. Тюрьму охраняют семьсот солдат, я слышу цоканье копыт по булыжной мостовой. Я получаю тысячи писем поддержки, среди них и от старой императрицы Евгении[65]. Ситуация становится настолько неловкой для правительства, что чиновники из Министерства юстиции советуют Лабори подать прошение в гражданский суд, чтобы тот вмешался и освободил меня. Я не позволяю ему этого: я полезнее в качестве заложника. С каждым новым днем моего заключения армия выглядит все более отвратительной и мстительной.

Идут месяцы, и вот как-то днем в субботу, 3 июня 1899 года ко мне приходит Лабори. На улице вовсю светит солнце, проникая даже через крохотное зарешеченное окно камеры. Я слышу птичий щебет. Лабори кладет большую ладонь на металлическую решетку и говорит:

– Пикар, я хочу пожать вашу руку.

– Почему?

– Ну почему вы, черт побери, всегда возражаете? – Он проводит по стальной решетке длинными толстыми пальцами. – Хоть раз сделайте то, что я прошу. – Я подаю ему руку, и он тихо говорит: – Поздравляю, Жорж.

– С чем?

– Верховный апелляционный суд приказал армии вернуть Дрейфуса для пересмотра дела.

Я так долго ждал этой новости, а когда дождался – ничего не чувствую.

– И на каком основании они это сделали? – Вот и все, что я могу сказать.

– Они сослались на два пункта, и оба взяты из ваших показаний: во-первых, письмо с «опустившимся типом Д.» не имеет отношения к Дрейфусу и его нельзя было предъявлять суду, не поставив в известность защиту. И во-вторых… как там они сформулировали? Ах да, вот эти слова: «…факты, неизвестные первому военному трибуналу, обнаруживают тенденцию к свидетельству в том, что „бордеро“ не могло быть написано Дрейфусом».

– Ну и речь у вас, юристов! – Я пробую на язык, словно деликатес, юридическую формулировку: – «Факты, неизвестные первому военному трибуналу, обнаруживают тенденцию к свидетельству в том…». А армия не может подать апелляцию?

– Нет. Дело сделано. За Дрейфусом уже отправлен военный корабль, чтобы доставить его на новый суд. И на сей раз заседания не будут проходить при закрытых дверях – на сей раз за ними будет наблюдать весь мир.

Глава 23

В следующую пятницу меня освобождают из тюрьмы, в тот же день Дрейфус покидает Чертов остров, и военный корабль «Сфакс» везет его назад. В свете постановления Верховного суда с меня сняты все обвинения. Эдмон ждет меня на своей новенькой игрушке – авто, которое стоит у ворот тюрьмы, и везет меня в Виль-д’Авре. Я отказываюсь говорить с журналистами, которые окружают меня на улице.

От резкой перемены судьбы у меня голова идет кругом. Цвета и звуки Парижа в начале лета, да просто жизнь, бьющая ключом, улыбающиеся лица моих друзей, завтраки, обеды, приемы, организованные в мою честь, – все это оглушает меня после мрака одиночного заключения и застоялой вони камеры. Только находясь в обществе других людей, я понимаю, как сильно повлияла на меня тюрьма. Разговор более чем с одним человеком ошеломляет меня, голос звучит пронзительно в собственных ушах, дыхание перехватывает. Эдмон ведет меня в комнату, а я не могу подняться по лестнице, не отдыхая на каждой третьей или четвертой ступеньке, не цепляясь за перила: мои коленные и голеностопные мышцы атрофировались. Смотрю на себя в зеркало – я побледнел и пополнел. Бреясь, я обнаруживаю седые волоски в усах.