Офицер и шпион

Анри: Я склеил документ в том виде, в каком он ко мне поступил.

Кавеньяк: Я напоминаю вам, что для вас не может быть ничего хуже, чем отсутствие объяснения. Скажите мне, что вы сделали.

Анри: Что вы хотите, чтобы я вам сказал?

Кавеньяк: Объясните мне, почему линии в одном из документов светло-фиолетовые, а в другом – серо-голубые.

Анри: Я не могу это объяснить.

Кавеньяк: Факт остается фактом. Подумайте о последствиях моего вопроса.

Анри: Какого объяснения вы от меня хотите?

Кавеньяк: Расскажите, что вы сделали.

Анри: Я не подделывал документов.

Кавеньяк: Бросьте вы! Вы подставили фрагменты одного документа в другой.

Анри (после некоторого размышления): Что ж… да, поскольку одно идеально подходило к другому, это навело меня на мысль соединить их.

Точна ли эта расшифровка? Лабори так не думает, но у меня сомнений почти нет. Если правительство в чем-то врет, это не значит, что оно врет во всем. Я слышу голос Анри с газетной страницы лучше, чем любой драматург мог его воспроизвести, – хвастливый, рассерженный, вкрадчивый, коварный, глупый.

Кавеньяк: Что навело вас на такую мысль?

Анри: Мое начальство сильно волновалось. Мне хотелось их успокоить. Хотелось поселить мир в умах людей. Я сказал себе: «Ну, добавим мы одну фразу – какая от этого беда? А если бы в нашей нынешней ситуации шла война?»

Кавеньяк: Вы один делали это?

Анри: Да. Гриблен ничего не знал.

Кавеньяк: И никто больше не знал? Никто в мире?

Анри: Я делал это в интересах моей страны. Я ошибался.

Кавеньяк: А конверты?

Анри: Клянусь, конверты я не делал. Да и как я мог бы их сделать?

Кавеньяк: Итак, мы можем подвести итог? В 1896 году вы получили конверт с письмом, несущественным письмом. Вы изъяли это письмо и подменили его другим.

Анри: Да.

В темноте камеры я снова и снова проигрываю эту сцену. Вижу Кавеньяка за его столом, сверхчестолюбивого молодого министра, фанатика, которому хватило безрассудства поверить, будто он может раз и навсегда покончить с этим делом, а теперь обнаруживает, что собственная гордыня сыграла с ним злую шутку. Я представляю себе Гонза во время допроса: он курит, руки у него дрожат. Вижу Буадефра у окна, он смотрит перед собой, он абсолютно неколебим, как те каменные львы, что охраняют въезд в его семейный замок. И я представляю себе Анри, который время от времени поглядывает на своих начальников, безмолвно взывая к ним: «Помогите мне!», а вопросы градом сыплются на него, и начальники, конечно же, хранят молчание.

Потом представляю себе выражение лица Анри, когда Кавеньяк – не солдат, а гражданский военный министр – приказывает арестовать его и отвезти в Мон-Валерьян, где его запирают в ту самую камеру, которую зимой занимал я. На следующий день после бессонной ночи Анри пишет Гонзу и своей жене:

Имею честь просить Вас согласиться прийти ко мне сюда: мне совершенно необходимо поговорить с Вами.

Моя обожаемая Берта, я вижу, что все, кроме тебя, отвернулись от меня, но ты знаешь, в чьих интересах я действовал.

Вот он лежит, вытянувшись на диване, пьет ром из бутылки – тогда-то его и видели живым последний раз, – потом представляю Анри через шесть часов, когда лейтенант и дневальный входят в комнату и видят его все на той же кровати, пропитанной кровью, – тело уже остыло и окоченело, горло дважды разрезано бритвой, которая – странная деталь – зажата в его левой руке, хотя он и был правшой.