Один против судьбы

Рис уже знал эту сонату, и теперь ему было интересно видеть, какие чувства отражаются на лице композитора, исполняющего свое творение. Он слышал в ней страдание. Только в третьей, заключительной части как бы пробивается радостный свет. Грусть звучала приглушенно, слышалась надежда и даже радость.

Отзвучали последние аккорды, Бетховен сложил руки. Он утолил свою боль музыкой. Тряхнул головой, будто отгоняя от себя отзвуки пережитого горя.

Нет, он не поддастся печали! До сих пор он справлялся со всеми невзгодами, почему бы ему не справиться и на этот раз? В Вене полным-полно знаменитостей медиков. Переутомленный слух можно вылечить! Богиня счастья не отвернется. Джульетта будет с ним! И жизнь будет полна трудов и радости побед, но она станет гораздо счастливее, потому что это будет жизнь вдвоем!

Композитор повернулся к своим примолкнувшим друзьям.

— Домой! — сказал он ясным голосом. — Мы сидим здесь непозволительно долго. Я слишком много играл. Нужно и музе отдохнуть, чтобы завтра она выглядела свежее.

рофессор Шмидт сидел за столом, заставленным коробочками, банками и бутылочками, и смотрел на композитора — он умел понимать человеческие беды. Старый лекарь читал в человеческих душах. Здесь гордых покидала гордыня, а молчаливых сдержанность. Но такого отчаяния в глазах посетителя он не видел давно.

— Можете себе представить ужас музыканта, сознающего, что день ото дня теряет слух? В тридцать два года! — говорил Бетховен, сидя напротив доктора. Его крепкие руки бессильно лежали на коленях. Он побывал у многих врачей. Болезнь, о которой он недавно только подозревал, уже не вызывала сомнений.

— Почему вы думаете, что обязательно оглохнете? — успокаивал его профессор. — Не пугайте Вену, будто она может лишиться своего лучшего пианиста! И не пугайте самого себя! Скажите себе, что ваши уши просто устали. Они требуют отдыха. Данте им его! Но не на неделю или две. Не меньше чем на полгода! Советую вам — уезжайте из Вены куда-нибудь ближе к природе, в поля.

Глаза композитора засветились робкой надеждой.

— А поможет ли это?

— Нужно твердо верить. Исцеляют не только лекарства, а прежде всего вера.

Бетховен поднялся, на лице появилась радостная решимость.

— Хорошо! Я расстанусь на время с Веной и буду жить за городом до зимы. Но, доктор, пожалуйста, обещайте мне… — Он не договорил до конца.

— Что такое?

— Прошу вас, не говорите никому, никому на свете, что Бетховен калека!

Доктор ласково кивнул головой.

— Сохранение врачебной тайны — одна из первых обязанностей людей нашей профессии. Но чтобы вы были спокойны, вот вам моя рука. Надеюсь, что все наладится. Только быстрее уезжайте из Вены. Вместо медицины пользуйтесь сельским покоем. Увидите, ваш слух восстановится!

Бетховен смотрел на врача с безграничной благодарностью.

Через неделю он поселился в деревне Гейлигенштадт, в полутора часах ходьбы от столицы.

Вдали от центра села, почти на краю, стоял невысокий сельский дом. Из серого камня, приземистый, с маленькими окнами — если смотреть на него снаружи, может охватить тоска. Но вид, открывающийся из окоп, радует взор. Вот катит свои зеленоватые волны Дунай, вдали голубеют вершины Карпат, а вокруг, сколько хватает глаз, лежат луга, виноградники, поля и сады. Задние окна смотрят в сад и на пригорки, поросшие мелколесьем.

Река, холмы, луга и берега, покрытые виноградниками! Не было ли все это знакомо Бетховену с детства?

Придунайская земля казалась ему скромной сестрой прирейнского края.

Братьям он сказал:

— Я стал немного странным. Когда погружаюсь в свои мысли, ничего не вижу и не слышу. Говорите мне ко да громче. — Он все еще надеялся скрыть свой недуг.

В деревне его считают чудаком. Этот угловатый парень, с виду такой, что и быка одолеет, беспокойно мечется по тропинкам, что-то бормочет, говорит сам с собой.

Он не носит шляпу на голове, как все благовоспитанные люди, а засовывает ее под мышку или размахивает ею, держа в руках за спиной. Грива черных волос развевается, он будто постоянно спешит куда-то. Но вдруг замедляет свой бег и, уставившись в гущу ветвей, слушает шум ручья. По временам он явно прислушивается к щебетанию овсянок, перестуку перепелов, к пению кукушек.

И всегда в руках у него тетрадь, в которой он делает бесчисленные заметки. Иногда дети подкрадываются к нему, сидящему под деревом, и видят, что на бумаге он пишет какие-то каракули, точки, галочки.

Бывает, он поздоровается, остановится и заговорит с пастухом. А то вдруг никого не замечает, не отвечает на приветствия. Душа его, должно быть, погружается в миры, недоступные простым смертным, и только тело блуждает здесь в лугах. Однако душа его полна покоя.