Один

«Каково ваше отношение к этим страницам повести?»

Из этих страниц повести выросли и сталинские главы романа «В круге первом», и сталинские главы рыбаковской тетралогии. Вообще изображение власти у Толстого (действительно довольно безжалостное, деконструкторское), оно заложило основы отношения к ней в эстетике русской прозы XX века. Думаю, что и не без влияния «Хаджи-Мурата» возникли николаевские страницы в замечательном романе Окуджавы «Путешествие дилетантов», прекрасные страницы, которые резко отличаются от основного тона повествования Амирана Амилахвари. Мне кажется, что Окуджава не зря называл Толстого своим учителем. Как раз увидеть человека, который пришел в результате не только к краху, почти к краху своей системы, но и к полному человеческому краху, увидеть его и даже немного сострадать ему — это вполне толстовский experience.

Кстати, Окуджава там, если вы помните, заставляет Николая беспомощно произнести то же самое «Господи, Боже мой!», которое произносит Александрина в начале романа, ну, которое все произносят. Все беспомощны в Николаевскую эпоху, но беспомощнее всех в финале перед лицом смерти оказывается Николай. Мне кажется, что это довольно жестокая и вместе с тем сострадательная глава, замечательно сделанная.

«Отважился ли кто-то давать литературный портрет деспоту при его жизни?»

Трудно сказать, потому что все-таки мы говорим о жанре исторической прозы. Историческая проза предполагает знание итога, подведение итога, summing up. При жизни деспота, мне кажется, так о нем не скажешь, потому что о деспоте надо судить, зная точно итоги его правления. Ну, в наше время предпринимаются какие-то попытки таким образом деконструировать Путина. Проблема в том, что это выходит довольно плоско, неинтересно. Ведь, понимаете, в их-то собственных глазах (ну, как Николай в глазах собственных у Толстого) они себя оправдывают постоянно, для них они правы. И Толстой как раз очень точно показывает генезис этого беспрерывного самооправдания, эту жажду его. Поэтому здесь нужна порядочная высота взгляда.

Я, кстати говоря, думаю, что единственный достоверный психологический портрет Сталина при его жизни создан Даниилом Андреевым в «Розе Мира». Правда, мы имеем дело с тем текстом «Розы Мира», который восставлен в 56–57-м годах. И Андреев умер в 58-м, завершим эту титаническую работу. Но мне представляется, что, по крайней мере, основной корпус текста написан во владимирской тюрьме. Должно быть, честный текст о Сталине мог быть тогда написан только в этих обстоятельствах. Вообще же не думаю, что при жизни тирана кто-то может деконструировать его. Дело не в страхе, а дело в том, что для истории нужна дистанция. Потому что пока путь не завершен, суммировать его невозможно. Здесь надо рассматривать эпоху в целом.

Вот спрашивают многие:

«Когда Пелевин, — Виктор имеется в виду, теперь уже надо уточнять, — напишет новый текст, равный своим прежним?»

Как только закончится эпоха, потому что Пелевин замечательно обращается с мертвым историческим материалом.

Очень много вопросов, кстати, и в письмах… И я совершенно не хочу уходить от этой темы. Как бы я прокомментировал вот это убийство и самоубийство, и письмо Артема Исхакова?

Мне кажется, что повышенный, такой болезненный интерес к этой истории, к этой ситуации имеет грязноватую природу. Потому что если бы это произошло, скажем, между пожилым алкоголиком и его сожительницей, это бы ни у кого не вызвало никакого интереса. Ну, правда, и письма бы в компьютере, скорее всего, не было в этом случае. Но здесь есть какая-то такая эротическая подоплека интереса ко всему этому, некрофилическая такая. Ну и потом, «Молодость ходит со смертью в обнимку», — сказал Гандлевский. И интерес к смерти, эксперименты со смертью — это всегда как-то входит в эротические практики молодых людей.

Мне кажется… Ну, я сейчас поговорил на эту тему со Львом Щегловым — замечательным петербуржским сексологом и психологом, да и рискну сказать, что и мыслителем. И вот у Щеглова как раз возникли к этому письму довольно серьезные претензии: оно или выглядит недостоверным, таким фейковым, или оно показывает, что человек, его писавший, не понимал, что происходит, не осознавал этого. Такое возможно, потому что чем в более виртуальном мире, в искусственном мире живет человек (а эти двое жили, безусловно, в мире виртуальном), тем для него смерть более абстрактна, тем менее он способен ее представить.

Мне кажется, что действительно впору, подобно Бунину, который написал когда-то «Дело корнета Елагина», в общем, о том же самом, — впору здесь написать на полях, как написал он сам на полях первой публикации: «Вся эта история — очень грязная история», — и подчеркнул. Грязная она в том смысле, безусловно, что она перверсивная, что в основе здесь лежит перверсия. Но лежит здесь, я думаю, в основе и еще более страшная вещь.