Один

Может быть, поэтому Высоцкий и несколько эклектичен. Потому что разностилье его песен и неравноценность их, разность их уровня — она бросается в глаза. У него есть вещи совершенно случайные, абсолютно проходные, а на них все равно лежит печать огромного таланта. Но количество шедевров у него не так уж и велико. И шедевром здесь становится не столько текст, шедевром здесь становится жизнь. Это случай тоже Есенина.

Надо сказать, что Высоцкий воспроизводит схему Есенина поразительно точно. И дело не в том, что он был женат на иностранке, и не в том, что Есенин тоже практиковал авторскую песню (правда, под тальянку). Здесь совсем другая история. Обратите внимание, что, скажем, свой голос Есенин обрел сравнительно поздно. Он сначала научился петь на все голоса в диапазоне от Ахматовой до Блока, от Городецкого до Гумилева (уж Клюев — там понятно), а настоящий Есенин начинается года с семнадцатого, даже с восемнадцатого, может быть, а лучшие вещи — уже и девятнадцатый год.

Для меня, например, Высоцкий — при всем таланте его ранних блатных прекрасных стилизаций и при всем очаровании его московских песен шестидесятых годов — для меня Высоцкий начинается с семидесятых. Это понятно прежде всего потому, что Высоцкий (вот что важно), понимаете, он не поэт молодости, он поэт зрелого разочарования. Гением его сделали семидесятые годы, те самые семидесятые годы, которые вообще очень мало были приспособлены для жизни, а для творчества — очень хорошо.

Я, кстати, собираюсь сейчас (не примите за саморекламу), я собираюсь в Новосибирске в таком лектории при кинотеатре «Победа» читать лекцию об экзистенциальном кинематографе семидесятых годов. Это замечательный был кинематограф, в каком-то смысле, я рискну сказать, великий. Потому что Тарковский не просто так называл себя: «Я — рыба глубоководная». И вот Высоцкий — тоже рыба глубоководная, потому что под колоссальным давлением этой очень неудобной для жизни эпохи сформировались его лучшие сочинения. И он вообще поэт не тех радостных эмоций, которые мы ожидаем от шестидесятников. У него нет радостного открытия мира. И даже когда он путешествует, его преследует сознание: «Ваня, мы с тобой в Париже нужны, как в русской бане пассатижи». Это человек, который отравлен с самого начала. И может быть, в этом залог его бессмертия.

Потому что шестидесятническая радость или трогательные эмоции Шпаликова — это доступно, но немногим. Настоящий-то Шпаликов горько разочарован, и он все равно оставался в лучших своих текстах явлением изумительно радостным и непосредственным. А вот в Высоцком этой непосредственности нет. В нем есть преломление, та горечь, которая наступает от разочарования.

Высоцкий — это поэт зрелости. И это, наверное, делает его таким созвучным нынешней эпохе. Хотя еще более, мне кажется, созвучен ей Галич. Но Высоцкий сегодня — наш ближайший союзник и соратник именно потому, что это не поэзия щенячья, а это поэзия взрослого человека, который противопоставляет гнусности эпохи свою жертвенную готовность сделать из себя вот такой фейерверк.

Ну а мы услышимся через неделю. Спасибо. Пока!

26 января 2018 года (Михаил Кузмин)

Добрый вечер, дорогие друзья, доброй ночи. Прислали мне тут днями замечательный плакат самодельный — «Клуб одиноких сердец сержанта Быкова». Мне действительно кажется, что у нас подобрался такой клуб, правда не совсем одиноких сердец, но действительно, судя по последним визитам в Екатеринбург, в Новосибирск, в Петербург, мы составляем некоторую коллегию. И мне весьма приятно в очередной раз с вами ночью посидеть.

Естественно, тема лекции — Кузмин, который был объявлен и которому, так сказать, многие присоединили свои голоса. И бесчестно было бы еще ее откладывать. Надо вам сказать, что я последние два дня — не то чтобы готовясь, но как бы вводя себя в атмосферу Кузмина — почитал многие его сборники, включая и «Параболы», включая и «Сети», включая, конечно, и «Форель». И надо вам сказать, что с чувством большого счастья, большой радости я обратился в очередной раз к этому автору. Все-таки Кузмин — это огромный заряд ясности, чистоты и музыки, поэтому я с особым удовольствием о нем буду разговаривать. А пока поотвечаем на вопросы. Но темы лекции, конечно, принимаются по-прежнему.

«В «Войне и мире» страницы о смерти Андрея Болконского очень сильные и почти непостижимые. Что значили для автора эти мысли умирающего?»