Один

И потом «Обрыв», задуманный в сорок девятом, даже в сорок шестом году, он в шестьдесят девятом только закончил. Двадцать лет шла мучительная работа над романом, и роман, конечно, получился хуже, чем он предполагал. Он непропорционально велик, но это особенность, это издержки его художественного метода. Потому что для того, чтобы загипнотизировать читателя, ему нужно много слов. Понимаете, когда он описывает обрыв, ему надо добиться головокружения. И он описывает его так, что у читателя в какой-то момент начинает кружиться голова.

Я думаю, что описание этого обрыва по художественной силе сравнимо с описанием тупика Святого Митра у Золя в «Карьере Ругонов», одно из лучших описаний, которое я знаю. Это кладбище, где древние мертвецы страстно призывают Сильвера и Мьетту, потому что там на костях вырос, разросся пышный изумительный сад на этом пустыре.

Так вот, для Гончарова самое главное — это погрузить читателя в реальность до такой степени, чтобы у него исчезла грань между сном и явью, между чтением и восприятием. Так в «Обломове», который весь посвящен вот этому прокрастинирующему существу, и весь полон прокрастинации. Вы и хотите бросить книгу, отложить, и не можете, она вас цепляет. Вы пребываете в состоянии такого полусна, в котором вам можно впарить все что угодно. Там же происходит масса событий, совершенно нереальных, особенно когда он описывает быт Обломовки, вот этого мужика, который сидел в канаве и которого двадцать лет потом вспоминает вся Обломовка. Это именно мир, в котором все держится на соплях, но мир добрый и трогательный, и начать что-то менять — значит его погубить.

С «Обрывом» сложнее. «Обрыв» — тоже книга психоделическая, которая вся выражает ощущение страшного торможения, искусно заторможенной жизни. И человека, у которого торможение очень сильно преобладает над возбуждением. Райский ни на что не может решиться до конца, он ничего не может делать. Он не может писать роман, он его начинает и останавливается, не может всерьез писать картины, потому что это требовало бы посвятить этому свою жизнь, а там художник, прототипом которого, скорей всего, является Иванов, он ему все время и говорит: «Вы размениваетесь». Он не может всецело отдаться любви, он не может решиться вообще, за кем ему ухаживать — за Марфенькой или за Верой.

Что касается «Обрыва» в целом, я не очень высоко оцениваю там всю социальную часть этого романа, но что касается Веры, то это первый по-настоящему доведенный до конца образ героини Серебряного века. Вот эта роковая гибкая страстная Вера с ее рыжими волосами и черными блестящими глазами, с ее фатальной влюбленностью в негодяя. Марк Волохов, конечно, негодяй, это не просто нигилист, а это хам, это человек, который Гончарову как-то противен на уровне физиологическом. Я не знаю, есть ли более отталкивающий образ нового человека. Даже у Писемского во «Взбаламученном море» нет ничего похожего. И тем не менее Вера отдается Марку Волохову. Он и собирался назвать роман то «Райский», то «Вера», но потом понял, что самое главное — обрыв.

И вот понимаете, в чем гениальность этой книги, он проследил финал русской истории. Как это ни печально, но эта история заканчивается роковым обрывом. С того момента, как Вера отдалась Марку, с того момента, как лучшая, главная, самая очаровательная героиня русской литературы сделала выбор не в пользу Райского, вот тут-то все и покатилось. Гончаров и Тургенев были такими своеобразными двойниками, между ними отсюда и конфликт, они оба пытались решить проблему русского человека на рандеву.

Конечно, со всех точек зрения права Вера, потому что ну кто может предпочесть Райского, кто может быть счастлив с Райским? Райский — это человек, который не способен пожертвовать даже долей своего комфорта мельчайшей и который ничему не может отдаться целиком. К тому же ему тридцать пять лет, для того времени это человек поживший, с нотками усталости в глазах, в которых искры появляются очень редко. Он ни на что не может решиться.

Конечно, у Гончарова всегда очень важны фамилии, это такой пережиток классицизма. Отсюда Штольц, Судьбинский, Обломов обломавшийся, Ольга, которая Ильинская, принадлежит Илье, Тарантьев, Пшеницына. Ну и Райский тоже, он пребывает как бы в раю своего недеяния, своего безделья, своего инфантилизма затянувшегося, потому что отсюда его тяга к бабушке, его желание всегда припасть к руке, к какой-то основе. Конечно, он не годится Вере. Конечно, Вере нужен Марк Волохов. И это довольно катастрофическая ситуация, ужасная прежде всего тем, что для Веры Марк ведь не представляет ни малейшего спасения. Понимаете, он тоже никакой надежды не дает. Весь ужас в том, что Марк…

Вот интересное письмо: «Вынужден с вами не согласиться, Бальзак очень хотел быть вместе с Ганской, просто, когда появилась возможность, он понял, что это не его».

Ну, может быть, так. Но в любом случае он понял, что это не его, и от этого умер. Так что хотеть-то он хотел, но подсознательно откладывал, назовем это иначе.