Обратной дороги нет

– Я за божаткой схожу, – Палашка накинула на плечи шубейку и решительно пошла к двери. – Она в этом понимает. Пущай приглядит.

Тем временем на печке закипела в кастрюле вода, и Вернер выложил в кипяток все необходимые ему нехитрые инструменты.

– Емельян Прокофьич, может, тебя привязать? – предложил Чумаченко. – Шибко больно будет.

– Лучшее всего… это… граммов триста самогону… Ну, заместо наркозу, – посоветовал Мыскин.

– Выдержу! – И Анохин обернулся к Вернеру: – Ну что ж, ветеринар! Давай!

Вернер только и ждал этой команды. Он склонился к ноге. Из-за его широкой спины ничего не было видно. Только слышался какой-то шелест.

Анохин страдальчески кривился, тяжело вздыхал, иногда постанывал. Его лоб покрылся испариной.

Рядом с немцем встала старуха Лукерья, темная лицом, морщинистая – настоящая колдунья. Она пристально следила за каждым движением Вернера. Палашка же забилась в самый угол выгородки и, чтобы ничего не видеть и не слышать, с головой закуталась в свою шубейку.

Вернер вдруг ощутил металлическое сопротивление: встретились металл с металлом, нож с осколком.

Анохин застонал:

– Хватит, немец! А то у меня уже терпение кончается! А-а! Чтоб вам так же было, как мне сейчас!.. Гады! Сволочи! А-а!..

А Вернер, торопливо орудуя ножом и вилкой, выдернул из раны небольшой рваный кусок окровавленного металла. Часть оболочки пули.

Видимо, госпитальные хирурги не стали удалять эту махонькую металлическую крошку из-за близости артерии или нерва. Теперь эта заноза двинулась сама и вызвала нагноение, стремясь выйти наружу.

Кровотечение не было сильным. Ефрейтор крепко реперебинтовал ногу, используя поданный радистом индпакет.

– Ну, фот… фот и аллес!.. – передавая осколочек Анохину, сказал немец. Затем он повернулся к старухе Лукерье и Палашке, сказал им по-немецки какую-то длинную фразу, не то успокаивая их, не то объясняя, как дальше ухаживать за лейтенантом.

– Спасибо, голубок! Ты свое исделал! – сказала Лукерья. – Теперича наш черед. Авось с Божьей помочью тоже справимся.

Боль в ноге Анохина отступала. Задумчиво рассматривая осколок, он тихо сказал:

– И гляди ведь, какая зараза! Такой махонький, а как жизнь портил.

Лукерья оглядела столпившихся вокруг немцев, тихо сказала:

– А теперича командера – в мою избу.

Немцы засуетились:

– Традбаре… Траге…

– Но-сильницы, – объяснил Вернер.

– Какие носилки! – удивилась Лукерья. – Эдак-то на кровати и несите.

– Я, я! Рихтиг! Траген мит бетт!..

И четверо или пятеро немцев легко подняли сколоченную из досок кровать, на которой лежал Анохин. Палашка сбросила свою шубейку и прикрыла больного. Немцы быстро, почти бегом, понесли Анохина по деревне. В пути им повстречались Африкан и Северьяныч.

– Чего с им? – спросил Африкан.

– Осколок с ноги пошел, – объяснил Чумаченко.

– Давно бы надоть до Лукерьи, – пробормотал Северьяныч. – У наших медвежатников уж сколь поломатых костей было! И что ж? Всех подняла… И дробь попадала по пьяному делу, она ее потом как-то выманивала. На всяку мазь.

В Лукерьиной избе Анохина переложили на прежнюю его постель. Сквозь открытую дверь он видел, как на кухне у печи старуха стала извлекать из бумажных кульков разные высушенные травы. Растирала их старческими жесткими ладонями и сыпала в казан с кипящей водой. Потом вывалила травяную массу в холст. Остудив, выжала.

Палашка не отходила от Анохина. Взяла его за руку, ласково провела ею по своей щеке.

– Хорошо, что ты у нас. Ранее послушался бы меня, уже и забыл бы про рану… Ничего, божатка заврачует.

Лукерья, отстранив Палашку, стала вновь осматривать ногу.

– Ишь ты, язвина! И горячка внутрення, распалилась от ходьбы да от нерву. Сперва надобно горячку укротить, а уж опосля рану залечим… Даст Бог, через неделю лосем бегать будешь!

Лукерья взяла из рук Палашки миску, стала медленными движениями накрывать рану своим снадобьем, размазывая его по ноге.

– Это что у вас, бабушка, за лекарствие? – спросил Чумаченко.

– Называть не стану: леко может силу потерять, – и обернулась к Палашке: – Проводи, Палаша, гостей из избы, неча им тут наблюдать!

Палашка отправила гостей на крыльцо и дальше, на улицу. Расходиться не хотели. Стояли возле ворот, курили, что-то горячо обсуждали.

Палашка заперла ворота, вернулась в дом.

– Проводила? – спросила Лукерья.

– Ушли.

Бабка напоила лейтенанта каким-то отваром. Строго сказала крестнице:

– И ты ухо отвороти! Счас я баить буду! – И склонилась к ноге Анохина: – «Как со злою силой вражьею раскаленным угольком вошла ты, болесть, прилетела из чужих земель, не нашенских, черною силою, не Божескою, так теперь изыдь силою Божескою помалу, оставь тело, оставь кость белую, оставь Омельяна-молодца на крепкое здоровье, на доброе служение, на жисть долгую. Уходи, болесть, во темны леса, к кикиморе да лешаку, покинь горницу со святою божницею. Не твоя сила, а Его крепость, не твоя потеха, а Его радость!..»