Обратной дороги нет

Евдокия не стала спрашивать, зачем. Налила из бадейки холодной, развела кипятком из чайника.

– Унд нох… – Петер не знал как сказать «зола», и поэтому просто молча сгреб с печки несколько горстей пепла и, всыпав его в воду, размешал.

В коровнике он зажег две лучины, аккуратно двинул под светец подставу с водой, вбросил в ясли пару охапок сена и лишь после этого стал рогожкой мыть корову темноватой зольной водой. Так он всегда делал там, у себя на родине, в маленькой деревушке возле города Аахена. Только мочало было иное, тряпичное, да и мыло имелось. Работал Петер старательно. По нескольку раз возвращался к присохшей грязи, размачивал ее, снова смывал. За годы войны руки все еще не забыли это занятие. Все делал ловко и с явным удовольствием.

После того как шерсть у коровы заблестела, Петер деревянным гребнем расчесал кисточку ее хвоста.

Евдокия по-хозяйски обошла строения, вернулась на поветь:

– Ну ты, немец, корову полюбил прям больше, чем… – не без ревности сказала она.

Евдокия стояла с ведром на повети, словно на капитанском мостике, и с удовлетворением отметила, как Петер умело починил перильца. Вместо поломаных перекладин вставил новые, сияющие белизной свежеструганного дерева. И ступени больше не скрипели под ногами.

– Вас? – спросил Петер.

– Я и говорю: нас! – ответила Евдокия и рассмеялась нежным грудным смехом, так неожиданным для этой резкой и грубой женщины. – Повсюду, я гляжу, успел! Неужели за один день всю работу хочешь одолеть!

– Не поймать, – пожал плечами Петер.

– Хватит, говорю, на сегодня. Весь день на работе, да ишшо здесь. Так долго не протянешь.

Петер не вникал в слова Евдокии. Его волновали нежные модуляции в голосе женщины.

– Хватит.

– Кватить? – переспросил пленный и закивал головой. – Генуг? Да?

– Ну вот, видишь, вроде понял, – заулыбалась Евдокия. – Иди есть. Как по вашему? Эссен!

– О, я! Эссен!

Умывшись, вытряхнув и почистив одежду и сняв у порожка чуни, Петер вошел в горницу. Евдокию он увидел на лежанке, за припечком.

– Ты только не вздумай чего! – предупредила его хозяйка и положила перед собой скалку, которая как бы преграждала путь к постели. – Покормиться – пожалуйста. Там, на столе, сало, яичница. И бражка в туесе. А больше ни на что не рассчитывай!

Петер догадался о смысле сказанного, поглядев на увесистую скалку. Огорченно разведя руками, уселся ужинать. Выпив кружку бражки, он крякнул от удовольствия. Быстро справился с салом и яичницей. Обильный ужин. Хороший. Поглядел на диковинный берестяной сосуд, из которого не просочилось на стол ни капли пенистой браги. Вот чудеса у русских…

Присел у печки и, приотворив вьюшку, закурил. Космы голубоватого дыма потянулись в печку.

Услышал, как что-то громыхнуло в закутке, где спала Евдокия. Понял: это упала на пол скалка – то ли сама собой, то ли от умышленного толчка. Упала и со стуком покатилась куда-то под припечок. Петер усмехнулся, докурил цигарку до пальцев и, старательно пригасив, сунул окурок в печь. Выпил еще бражки. Прислушался. Пальцами задушил огонек лучины. И тихонько отодвинул занавеску. Тишина. Даже дыхания не слышно. Все замерло в доме.

На ходу теряя портянки, Петер ступил в закуток, где спала Евдокия. Скрипом отозвалась старая деревянная кровать…

А в один из дней Анохин, повстречав на улице Евдокию, остановил ее, строго сказал:

– Сегодня Петер еле на вышку вылез. Если сварзится, ты будешь в ответе!

– Ой, не пойму, на шо вы намекаете, товарищ командер? – удивилась Евдокия.

– Ты того… не шибко загоняй его… своей работой, – доходчиво пояснил Анохин. – Смотри у меня, Евдокия!

– Да рази ж я виноватая, шо он такой до работы охочий, – кокетливо ответила Евдокия. – Просто без роздыху человек, хучь и немец.

– Я предупредил! – сказал Анохин и зашагал по улице, но вдруг обернулся, добавил: – Еще такое замечу, назад отберу!..

Анохин ушел в снежную круговерть. А Евдокия еще долго провожала его веселым насмешливым взглядом. И уже когда его фигура совсем растаяла в белесой мгле, Евдокия сказала:

– Отберешь… Как жа… – и ткнула в снежное марево фигу.

А над снежным бураном, который словно неодолимый океан гулял над Полумглой, звучал и звучал хриплый усталый голос:

– Сопка! Сопка! Я Подснежник! – надрывался радист Комаров. Совсем молоденький, в очках с толстыми линзами, под гипнотизирующим взглядом Чумаченко, он изо всех сил старался. На его лице было отчаяние. Но рация отвечала ему только нечленораздельными звуками, совсем не похожими на человеческие голоса.

– Ну что? – сердито спросил Чумаченко, которому уже порядком надоело наблюдать за тщетными муками радиста.

– Гетеродин! – виновато ответил радист. – А тут еще где-то северное сияние. Тоже создает фон.

– Понятно. Летом радуга будет мешать, осенью – дождь… Ты вот что, Комаров! Как наладишь связь, немедленно ко мне, – понизив голос до шепота, приказал Чумаченко. – Надо в центр секретное сообщение передать. Лично товарищу Батюку!..

– А что за сообщение?

– Ты дурочку не валяй. Я ж сказал: секретное. – Чумаченко подумал немного, спросил: – Я так понимаю, ты комсомолец?

– Так точно. Еще на курсах вступил.