Обратной дороги нет

Глаза Анохина стали слипаться. Но сквозь сомкнутые веки он еще какое-то время видел склоненное над собой доброе лицо Лукерьи, а чуть дальше, за ее спиной, широко открытые, светло-серые глаза Палашки. А над их головами перед образами святых теплился огонек лампадки…

Сколько он спал, да и спал ли вообще, Анохин не знал, но разбудил его тихий, едва слышимый ласковый голос:

Как по морю Северну, студену
Плыли к берегу два лебедя…

Анохин чуть приоткрыл глаза и увидел рядом с собой Палашку. Она совсем близко склонилась к нему, пристально разглядывала его лицо и едва слышно, почти шепотом, продолжала:

Первый лебедь был порато красив,
И подстать ему лебедушка…

Емельян не спал. Делал вид, что спит, наслаждаясь покоем, тихой песней, чистым голосом.

На седьмой день он действительно, хромая и опираясь на палку, уже ковылял по Полумгле. Направился к стройплощадке.

По дороге встретилась ему Евдокия.

– Доброго здоровьичка, товарищ командер! С поправкой вас! Я вот гляжу, так быстро вышка растеть! Скоро спокинете нас?

Анохин с лукавинкой посмотрел на женщину:

– Не волнуйся, до весны не уйдем, – успокоил он Евдокию. – Ну а весной, это уж обязательно. Такая вырисовывается картина.

– А скажите, товарищ командер, нет такого правительственного распоряжения, чтобы отдельных пленных, ну, которы из пролетариев и сознательны, отставлять тут до полного и окончательного перевоспитания?

– Пока такого нет.

Анохин хотел было уходить. Но Евдокия задержала его, спросила:

– Ой, а отчего вы завсегда такой строгий? Иной раз прям на дикой козе до вас не подъедешь… Другим, гляжу, можно, а вам что же, никак?

– Чего – «никак»? – не понял или сделал вид, что не понял Анохин.

– Будто не понимаете? – Евдокия широко улыбнулась и подмигнула. – Вы до нашего бабского племени все с оглядом. Ровно боитесь…

Лицо Анохина покрылось румянцем.

– Вон Палашка на вас заглядывается, прям, по секрету скажу, сохнет. А вы… ровно не живой.

Анохин сухо ответил:

– Да! Что другим можно – мне нельзя. На то я командир.

– Это шо ж выходит? У командеров так уже и сердца нету?

– Нет, отчего же! Сердце есть. Да война на сердечные дела времени не оставляет, – сухо сказал Анохин и неторопливо побрел по вытоптанной в снегу тропинке.

Бесновалась в Полумгле вьюга. Переметала улицы, громоздила сугробы, выла и смеялась в дымоходах изб и бань. Такое же творилось и в эфире. И сквозь эту какофонию звуков пытался пробиться Комаров. Рация в его закутке ожила, подмигивала зелеными и красными глазками. То ли в конце концов Комарову удалось починить этот самый гетеродин, то ли трофейная техника устала сопротивляться – и вдруг сдалась. Комаров услышал эфир: невнятные голоса, писки, трески, чью-то ругань…

– Сопка! Сопка! Я – Подснежник!.. Сопка! – в который уже раз хриплым голосом кричал в микрофон Комаров.

И вдруг сумятицу звуков прорезал неясный, но властный голос Батюка:

– Подснежник! Я – Сопка!.. Я – Сопка! Какого черта так долго молчали?

– Инвалидную рацию дали, оттого и молчали.

– Но-но! Разговорчики! Где Анохин?

– Болеет Анохин, рана открылась. Радист Комаров на связи!

– Что там у вас с вышкой, Комаров? Построили?

– Шестой верх кончаем. Еще недели две-три……

– Скажи по секрету Анохину, пусть не торопится. Другие планы… Ну, поменялись у командования планы. Готовьтесь потихоньку к переезду. Я скоро прибуду… если пробьемся через ваши снега… Да! Доложи для отчетности: большая убыль среди пленных?

– Да вроде нет убыли. Никто не помер. Все работают.

– Брешете вы все! Очковтиратели! Приеду – строго спрошу! За все! У всех, понимаешь, есть убыль, а у них нет!.. Да, еще скажи Анохину, ему лейтенанта присвоили! Поздравь там от меня! Ну, все! Конец связи!

Чумаченко застал Комарова у все еще хрипящей рации.

– Ну как, Комаров, передал мое донесение?

– Никак нет, товарищ старшина! Плохая связь. Нас не слышат. С трудом разобрал, что мы дурную работу делали. Наша вышка им больше не нужна. Скоро начальство приедет нас забирать. А пока, сказали, тихонько сворачиваться… А насчет донесения – так вы ж сами его и отдадите. Из рук в руки.

– Ну ладно, – нахмурился Чумаченко. – Ты ж пока как зеницу ока храни пакет в своем секретном ящике. Мало ли что!

– Насчет этого будьте уверены.

– Больше ничего не сказали?

– Да, еще товарищу Анохину лейтенанта присвоили. Вы уж его поздравьте!

– Обязательно… Ну что ж… В такую погоду… вот, значит, как… интересно! – сказал старшина, вздохнув. – Самое главное услыхал… Молодца!

И Чумаченко пошел к Лукерье, где теперь жил Анохин. По пути он на минуту забежал домой, прихватил с собой бутылку «соломонидиного изделия».

Поздравления не получилось. Узнав, что решено сворачивать работы на вышке, Анохин рассвирепел.

– Никому ни слова! – строго приказал он Чумаченко. – Строить будем, пока не получим письменный приказ. И что б все шло, как всегда!

– А чего хребты понапрасну ломать? – спросил Чумаченко. – Приказ есть приказ, хоть письменный он, хоть какой…

– Только дело наладили, только людей в нужное состояние привели…