Обратной дороги нет

Ночью, дождавшись, когда Евдокия уснет, Митрофан осторожно, крадучись, стараясь не стучать костылями, спустился с повети на крытый хозяйственный двор. Зажег лучину. Осмотрел обновленную лесенку: свежевыструганые ступени разительно выделялись белизной. Провел рукой по дереву: гладко, хорошо. Попробовал на крепость: доски сидели в пазах, как влитые. Найти изъяна не смог.

Попрыгал дальше, к корове. Буренка была вылизана, как только что родившаяся телочка. Под нею чистая соломенная подстилка, в яслях сено.

Он вскинул на ладонь кисточку коровьего хвоста: она была легка и пушиста, расчесана, чего сроду в Полумгле не делали.

Корова, видимо, узнав прежнего хозяина, повернула к нему голову и тихо замычала.

– Чего? Признала, Жданка? – спросил Митрофан сурово. – А вчера, стерва, чужую руку признавала! Кто это тебе хвост расчесал?!

Митрофан потянулся к висящему на стене кнуту, с силой размахнулся, ударил корову… Плакал и бил.

Евдокия проснулась от каких-то громких и не совсем понятных звуков. Щелканье кнута, топот, удары копытами в сруб, от которых сотрясалась изба, мычанье, злые мужнины выкрики…

В одной рубахе Евдокия выскочила на поветь и оттуда увидела, как Митрофан жестоко, изо всех сил, лупил мечущуюся по стойлу корову. Кнут в узком пространстве запутывался, иногда больно задевал лицо Митрофана – и от этого он еще больше свирепел. Вновь и вновь с остервенением махал кнутом, оставляя на чистенькой шерсти Жданки рубцы.

– Митрофан! – закричала Евдокия.

Он замер. Она сделала несколько шагов по леснице вниз и оказалась перед ним:

– Ты меня бей! Жданку-то пошто?

Митрофан еще какое-то время держал в руках кнут, мутными от злости глазами глядел на жену. Решался… И, наконец, отбросил кнут.

– Тебя… жалко, – сказал он.

Под утро, сидя перед пустым туесом и опорожненной бутылкой, опираясь одной рукой о костыль, Митрофан рыдал, содрогаясь всем телом.

Евдокия старательно делала вид, что спит…

…А в овине в это же самое время, на своих нарах, накрывшись шинелью, плакал немец Петер. Плакал беззвучно, чтобы не потревожить товарищей.

На следующее утро Митрофан, набросив шинель с еще не споротыми погонами рядового, вышел на улицу. Пурга поутихла, он долго стоял возле своего забора в надежде, что увидит кого-то из знакомых. Покурят, поговорят, он расспросит все деревенские новости. Но как на грех на улице не было ни души. Хотя уже рассветало.

И тогда он, неуклюже работая костылями, перебрался через сугроб, запрыгал вдоль улицы, дошел до овина. Но и там был безлюдно. Лишь двое немцев рубили дрова, да распаренный повар время от времени выбегал к ним, бросал какие-то слова на их, непонятном Митрофану, языке.

Издалека, со стройки, доносились перестук топоров, голоса, смех. Там была жизнь, и его потянуло туда. Он уже было сделал несколько махов и вдруг замер на месте. Прямо у себя под ногами, на хорошо утоптанном гладком снегу он увидел явный след своего валенка, того самого, что он еще весной сорок первого прошивал необычным крестообразным стежком. Таким стежком умел прошивать в Полумгле валенки только он один. Рядом он увидел и след второго, левого валенка. Отпечатки вели туда, к строящейся вышке, к громким голосам и веселому перестуку топоров.

– Потерял чего, служивый? – спросил от двери овина караульный.

– Ага. Только никак не пойму, чи потерял, чи нашел, – ответил Митрофан и, резко переставив костыли, скрипя сапогом по снегу, направился назад, к дому.

Дома, цепляясь за перила, он спустился в мастерскую, нашел там слегка подзаржавевший топор, обтер его ветошью и стал старательно полировать и острить, сперва точилом, а потом и самодельным мягким бруском.

На звуки, доносящиеся из мастерской, спустилась Евдокия.

– Уж не дрова ли рубить настроился? Погляди, вона кака поленница во дворе. Ишшо и на те ползимы хватит.

– Значит, не дрова, – коротко и сухо ответил Митрофан.

– Дак куды ж ты?

– Я ж, что не говори, не последний в деревне плотник. Люди вон робют. А я… Попрошусь и я настройку, – Митрофан не отрывал взгляд от засеребрившегося лезвия топора. – Ты валенок-то мне отыскала? Мне хучь левый, хучь правый – утопчусь… На улице-то морозно.

– Да обыскалась! Как сквозь землю провалились. Видно, кудысь закинула. Должны бы быть, а нету… Где ишшо искать, ума не приложу.

– Ладно! И в сапоге пока не заморожусь. Дай-ко шерстяну портянку!

Евдокия с недоверием смотрела на сборы мужа. Чуяла, он что-то недоброе задумал: знала его характер. Да разве разгадаешь?

Медленно, размышляя и перекуривая, Митрофан вновь добрался до стройплощадки, присел отдохнуть на ошкуренное бревно, которое лежало вдоль тропинки. Рядом поставил костыли, положил топор.

По тропинке то и дело сновали пленные, что-то несли, то доски, то бревна, то казан с пищей. Митрофан не смотрел на проходящих мимо людей. Его пока не интересовали их лица. Он сидел словно в глубокой задумчивости. На самом же деле внимательно всматривался в следы, которые оставляли проходящие мимо немцы. Сапоги, валенки, ботинки, опорки топтали снег…