Облом

Первый вопрос Ахнафа, обращенный к пациенту: где и кем работаешь? Отвечать как на духу. Будь ты простец, если нет у тебя пасеки на задворках или другой благодати, полезной в повседневье, как-то: машины на случай подбросить куда по прихоти; лесных угодий, к которым тебя приставили беречь и приумножать их, а ты можешь наделить дармовщины нужному человеку, – ты недостойный червь на земле Ахнафа. Подлечить он тебя подлечит, потрафливая старику Гиппократу, и возлюбишь ты спасителя, как и те, кого он пестует особым вниманием. Кто это такие? Перечислить их всех со всеми должностными привилегиями – не хватит бумаги, которая приготовлена для завершения повести. Но чтобы не быть голословным, можно назвать, кроме всякого крупняка, в чьих лапах бразды правления жизнью, еще и продавцов, которые могут представить тебя перед развалами дефицита в загашниках, недоступных мелкой сошке, и просто чинуш, для которых их прсутствия – место беспредела в этой насквозь прогнившей яви, и многих, многих.

Довольно перечисления. Все они – и первые, и вторые, и третьи, и десятые, – все в руках человека в белом халате, даже если он, этот в белом халате, в конце концов оказался бесполезным, да и ладно, если не навредил в устранении твоего недуга. Все равно ты перед ним, как кролик перед удавом: не желаешь, да сам лезешь в пасть.

Однако приостановим бойкое перо. Вижу того, кто, положив руку на сердце, клянется: не злоупотреблял и вопросов тех, если это не для пользы его, пациента, на задавал. Не злоупотреблял? Честь тебе и хвала. И мое коленопреклонное спасибо. Не всех под одну гребенку. То гневное описание обыденности предполагает, что честному нет нужды отпираться, он не бросится защищать честь мундира, то бишь халата.

А у Ахнафа и баночка меда всегда на столе, и любой дефицит перед ним на выбор, и парное мясо, бесплатно или за бесценок подброшенное ему из какой деревеньки. Он живет – как сыр в масле катается. Все перед ним в долгу.

Ашраф же по сравнению с братом пребывает в скромном достатке. Только вот нет в нем зависти к тому благообилию. Он доволен тем, что имеет, что получает в труде или иногда перепадает сверх.

Так случилось, после затянувшегося безбрачия он обрел-таки назначенную судьбой свою половину и уехал в примаки на сторону невесты, где осел, обзавелся своим хозяйством, нес непривычное семейное бремя, как мог отправлял мужнины и отцовские обязанности. Но не забывает Ашраф родительский дом, наведывается при первой же возможности, понимает, что отцу с матерью не обойтись без его помощи, что эту помощь от Ахнафа они уже не ждут, считая, что он и без того обременен тяжестью мира, в котором много страждущих избавиться от своих то сущих, а то надуманных в беспочвенных сомнениях болезней.

Ахнаф всегда найдет, кого обязать подвезти дровишек родителям на зиму, если, конечно, этого не успел сделать своими руками братишка, но чтобы взять пилу или топор в руки, нет, не в лесу, здесь во дворе, разделаться с дармовщиной и сложить поленницы в сарай – этого не будет. Его руки должны быть, как у музыканта, нежны и чувствительны, чтобы не случилось ошибки, когда они будут прощупывать, на сколько потянет сидящий перед ним пациент.

А Ашраф – простяк, любит возиться с дровами. Он все сделает.

В один из таких приездов и видим мы его во дворе отчего дома, с колуном в руках, бодрого и в настроении, как и подобает человеку, не избегающему естественного хода жизни, не отлынивающему от мирских забот.

Но что это? Затаенная улыбка тихо лучится в уголках его глаз. Иль радость какая посетила? Вот он бросил колун, идет в избу к зеркалу на стене, рассматривает себя внимательно в нем, задумался, как девица перед волшебным стеклом, расправляет незаметно протянувшиеся нитки морщин на лбу и снова улыбается.

Но не подумай, мой читатель, что герой наш возымел слабость радоваться своей внешности. То, чему он улыбается, приходилось претерпевать если не любому из нас, то многим, особливо когда возраст подойдет: сын по внешности, по осанке повторит вдруг отца; братьев, встречая их порознь, вдруг начинает называть одним именем, тем, которое было больше на слуху. Так и Ашрафу в последние приезды на родину все больше приходилось отзываться на имя своего брата. Шибко похожими стали они. Так говорят знакомые. Сам-то он ясно видит в зеркале: и скулы не такие мощные, и губы, если в улыбке, не обнаруживают хищный оскал. И что люди путают их? А ошибки случались такие, что вначале не по себе становилось.

Ахнаф к приезду Ашрафа в родительский дом пребывал далеко, то ли где-то под знойным черноморским небом, то ли в одном из милых сердцу блатного мещанина пансионатов Кавказа. Вот и не давали проходу Ашрафу. Каждый день, почитай, кто-нибудь останавливал: «Шарипыч, дорогой, здравствуй!» Так что надоело объясняться.