Облом

Брат его, тогда уже удоволившийся достойным своему рейтингу проведением отпуска, догуливал последние деньки перед выходом на работу и, уверенный в том, что оказывает честь родителям, все больше пасся у них, которые и вправду не знали, куда усадить свое заматеревшее чадо, чем попотчевать его, уставшего после дальней поездки, словно он, а не Ашраф уже сколько дней не покладая рук копал, пилил, колол.

На завтра был уже намечен отъезд и куплен билет на автобус, а Ашраф все возился во дворе, стараясь как можно меньше оставить после себя той самой работы, которой, как известно, и после смерти-то обнаружится непременно еще не меньше, чем на три дня. И тут он увидел, что с улицы в направлении калитки идет Амина. В руках женщина несла сверток, о назначении которого можно было догадаться, не напрягая воображения. Впрочем, размышлять на сей счет у Ашрафа, мгновенно сообразившего, каким конфузом завершится сегодняшняя встреча с пациенткой, появись сейчас брат, не оставалось времени, и потому он проворно перескочил через оградку, сохранявшую зеленые насаждения во дворе от потравы своей же домашней живностью, и залег за кустами смородины.

Звякнула щеколда, женщина вступила во двор, остановилась в ожидании. Она то тянула шею, глядя в сторону сада на задворках, в надежде увидеть кого-нибудь, то поворачивала голову на окна дома. Ждать пришлось недолго. На крыльцо из избы вышел Ахнаф. Он посмотрел вопросительно, быть может, сразу не узнав, кто же это.

– Здравствуй, Шарипыч!

Амина сделала несколько шагов, остановилась.

– На минутку забежала. Небольшой гостинчик и вот гонорар, – положила она поверх свертка конверт.

А Шарипыч уже повеселел в лице, спустился с крыльца навстречу.

– Чего уж беспокоишься, Амина. Неудобно как-то, – проговорил он невнятно, словно что-то во рту мешало ему ворочать языком, однако сверток принял и конверт как бы нехотя положил в карман.

– Ну ладно, я побегу. Спасибо тебе, – заторопилась исполнившая свой долг женщина, но, взявшись за шеколду, оглянулась, словно усомнившаяся в чем-то, продолжительно посмотрела на благодетеля и уже решительно отворила калитку.

Ашраф выскочил из укрытия, направился к брату.

– Что это? – спросил.

– Да вот, принесли, – отвечал тот, закрывая за собою дверь.

Что ж делать, не идти ведь за ним вслед, не вступать в спор о том, что и сверточек, и конверт предназначались для Ашрафа. Только не подумай, мой требующий во всем справедливости читатель, что герой наш затаил обиду на брата или Амину и на эту жизнь. Ему не привыкать. Он все понимает.

Богу – богово.

БАБА ЛИЗА

Долгий век отмерила природа бабе Лизе. Девяносто лет стукнуло ей. Кажется, пора бы уже. Только вот не хочется старой облачаться в деревянный кафтан. И не верит она своим современницам, которых в селе осталось – по пальцам можно сосчитать, когда какая-нибудь из них, тоже старенькая, хоть и далеко ей по годам до бабы Лизы, сетует: «Забыл господь про меня. Прогневала я его чем-то». Давно пора, мол, упокоиться. Задержалась на этом свете, устала от жизни. Только мешаюсь, мол, молодым. Не верит баба Лиза этим словам. Пустяковые они. Так, в подражание старикам, от которых в молодости услышана эта притча, произносятся.

Держась за стенку, за косяк, упираясь другой рукой в палочку, выберется она утром на крыльцо, долго из-под руки смотрит в небо, нюхает пахнущий дымом воздух, поправляет крючками пальцев падающий на глаза платок, выбившиеся из-под него лохмы, шепчет: «Вот новый день, слава богу, настал. Поживем ишо».

В своем курмыше бабу Лизу промеж собой не в обиду называют бабка Андропов. Это в бытность одноименного генсека случилось так, что по какому-то поводу, не соглашаясь с собеседницей, бранившей время, порядки и высказавшей надежду на его, нового руководителя, строгость, в шутку ответила баба Лиза: «Я сама Андропов». Вот и пошло то незлобивое прозвище. Давно вымер генсек, а имя пережило его. Не только вписанное в скрижали, не похулом посмертным, как водится в этой стране средь наследников власти, а приложенное к незначительному человеку.

Многих пережила баба Лиза. Но не только генсеков.

Если полистать назад пожелтевшие страницы-годы отпущенных старушке десятилетий, можно посчитать черные пометы судьбы, словно задавшейся когда-то целью – выпестовать в своей избраннице стойкость.

В гражданскую войну на заре века был порублен беляками отец, принявший сторону большевиков. Погиб за революцию, – объяснили тогда власти. Несколько лет спустя те, в чью идею поверил отец, отправили кормить вшей в сибирских дальняках безвинную мать. А там разразилась очередная мировая бойня, без участия в которой не суждено, кажется, продлевать свою историю этому многострадальному народу. Кровавый жертвенник, не угасая, дымился божеству по имени Родина. Один за другим, как по ранжиру, ушли муж, сын, за ним второй, а там и меньшак. За четыре года, не познав вкуса победы, они, тоже один за другим, полегли. В опустевшем доме осталась рядом единственная дочь Настасья, которая, выйдя замуж, словно выполняла заказ – рожать будущих защитников отечества.