Облом

– Мускулис бицепс не ослаб еще без физических упражнений? – спрашивала она словно бы строгим голосом, взяв парня рукой выше локтя. – Так, трицепс в порядке. Дальтеидеус не утратил своей упругости.

Вот тут-то не находивший особого удовольствия в изучении анатомии Ашраф впервые применил обретенные знания на практике, когда девушка как-то вновь зашла к нему. Начал он, в общем-то, осторожно.

– Мускулис флексор, мускулис экстензор, – прощупывал анатом пухленький локоть податливой соседки. – Мускулис гастрокнемиус, – продолжал он, гладя ей живот. – Что-то сегодня под ним чувствуется пустота. Видно, еще не ужинала.

– Да чтобы гастрокнемиус укрепить, надо еще до гастронома дойти, – отвечала та, не смущаясь решительности парня.

А осмелевший анатом продолжал дальше, уже поглаживая и называя мышцы упругих бедер идеального пособия.

– Мускулис глютеус, – похлопал он ее несколько ниже поясницы и завершил, однако, урок, чувствуя, что Зимфиру обеспокоила его основательность.

Но все это были дела давно минувших дней. Потому что сколько веревочке ни виться, а конец будет. Он ушел из института. И вовсе не из-за слабых учебных способностей. А средь упомянутых претендентов бывает немало и таких, кому б щи лаптем хлебать – да простит меня читатель за столь строгое суждение, – но нет, они в конце концов выживают в учебном процессе длиною в шесть и более лет и облачаются в белый чепчик да халат, обретя такую важность в лице и во всей осанке, словно они насквозь видят человека и в их активе тысячи жизней, возвернутых из лап коварных болезней.

Расставание с медициной было неотвратимым. Ашраф при его гипертрофированной брезгливости не мог переносить ни вида, ни запаха трупов, коих приходилось таскать на носилках чуть ли не к каждому занятию из подвала анатомического корпуса, где они плавали в лоханях в изрядном количестве. И никакие убедительные живописания преподавателя о том, как дефицитен этот учебный материал, оказавшийся в распоряжении института, разве только если не будет востребован объявившимися родственниками какой-нибудь бездомный висельник или не завещает еще при жизни останки свои на пользу науке какой-нибудь профессор, не утверждали Ашрафа в значительности для него профессии, с которой столкнул его бескостый язык сестры.

Последняя капля, переполнившая чашу Ашрафова терпения, была особенно удручающей. Такого иной не пожелал бы и врагу своему.

Во время занятий все той же анатомией, когда преподаватель, закончив объяснение, оставила студентов возле трупа, чтобы те позанимались самостоятельно, кто-то, то ли знавший такую шутку, то ли случайно, видно, дернул за жилу или еще что в этих анатомических премудростях, отчего труп взмахнул рукой, которая, промелькнув перед самым носом Ашрафа, ударила по лицу сидевшей рядом сокурсницы. То, что Ашраф остолбенел от ужаса, было еще полбеды. Без памяти рухнула на пол сокурсница, которую долго пришлось приводить в сознание. Кажется, тогда в голове парня уже созрело решение, но приведено оно было в исполнение несколько спустя, в тот день, когда подоспела его очередь доставать из подвала все тот же учебный материал.

Извлеченный из лохани труп был уложен на носилки. Мрак подземелья, едва отступивший под лампочкой, леденил душу. И даже рослый напарник впереди носилок не вселял спокойствие. Ступеньки из подвала вели круто вверх. Они-то и стали последними в одолении долгой нерешительности. Когда напарник при своей внушительной комплекции, видимо, чувствуя робость и торопясь выбраться из полумрака, поднялся уже до половины крутого марша, Ашраф оступился на подъеме. Труп встал на ноги во весь рост и упал на незадачливого носильщика, заключая его в объятья.

Далее не последовало ни обморока, ни истерики. Уход был стремительным, без оглядки на удивленно смотревшего вослед товарища, без мелочного сожаления об оставленной папке с тетрадями.

Много воды утекло с тех пор. За эти годы брат Ашрафа стал уважаемым человеком в родных краях, где правил свое ремесло, и, как любил он выражаться, здесь его знала любая собака, хотя к собакам он не имел никакого касания, а пуще того – боялся их. Другое дело средь людей. Тут он стал навродь удельного князька, возомнив с самого начала, что все ходят по его, Ахнафа земле, и любой, случится, будет сидеть перед ним послушным как ягненок, в каком бы начальственном чине ни пребывал на день одолевшего-таки недуга.