Облом

Работал я в редакции. Дни и ночи мотался по району, встречался все с новыми и новыми людьми. В редкий выходной вспоминал о своем давнем увлечении – об охоте. Она была для меня не просто разрядкой. Когда случалось легкое недомогание, чаще от переутомления, а то и от простуды, я вешал за спину спальный мешок, ружье и уходил при возможности на день-другой в лес. Никакие таблетки не питают выздоровление так, как целебный лесной воздух. Но в то раннее октябрьское утро, самое прекрасное время перед первозимьем, меня забрала с собой компания добытчиков, для которых охота считалась состоявшейся, только если после возвращения можно высыпать из мешка уж не меньше пятнадцати-двадцати тетеревов, глухарей. Рябчиков они вообще не считали за промысловую птицу. Помню, когда, получив как знак внимания от местного лесхоза в единоличное пользование лицензию, я проходил безрезультатно несколько недель за лосем, они, смеясь, предложили мне помощь: мол, мы тебе его привяжем к дереву, ты отстреляешь, а лицензию передашь нам. По ней можно было в обход лесников завалить не одного и не двух сохатых.

Но в то утро выезд намечался по боровой дичи. Всю компанию я знал хорошо. Однако в этот раз средь них появился прибылой, то ли чей гость, то ли проверяющий по работе. Чувствовалось, что это человек матерый, как впрочем и его сотоварищи. Когда уазик остановился в утреннем полумраке напротив одинокого дубка, на вершине которого томился в ожидании солнца тетерев, и сидящие впереди, вздыбив ветровое стекло, стали один за другим пуделять из своих малокалиберных винтовок, а петух, не понимая, только вертел головой по сторонам, он свирепым шепотом упрекал их:

– Вы что, не проснулись? Да его камнем можно сбить.

Наконец он не выдержал, выскочил из машины и навскидку пальнул из дробовика вдогонку успевшему взлететь косачу, который, видно, получив рану, спланировал метров за пятьдесят в мелколесье. Товарищи незнакомца, выйдя, направились было на поиски, но он так же властно воспрепятствовал им.

– Если мы каждого петуха будем искать, так можно весь день проходить.

Охота у меня с ними не сладилась, и я, забрав рюкзак и ружье, ушел к знакомым сыртам. Рябчик птица доверчивая, и если в тебе, кроме интереса, есть желание запастись мясом дичи, не надо для этого ни обкладывать выводок целой бригадой, ни подкрадываться к нему на машине. Тот мужик, который в известной сказке кормил двух генералов, видно, потчевал их больше рябчиками. Так что за часок промысла я имел уже достаточно, чтобы идти домой с полным удовлетворением.

Перекусив у ручья, я решил отдохнуть немного. На бережку лежала куча липовых лубков, оставленных, видно, еще с весны. На всякий случай заложив в стволы жаканы, я лег на кучу и предался воспоминаниям об утренних событиях. Из головы не шел тот новичок в знакомой мне компании. Трудно было разобраться, какие чувства пробуждает он, то ли уважение, то ли, наоборот, неприязнь. И тут размышления прервал послышавшийся шум шагов. Кто-то спускался сверху по отлогому склону к ручью. Слишком твердая поступь говорила, что это не медведь, но и не человек. Пролежав несколько мгновений в каком-то гипнозе, я осторожно взвел курки и резко встал на ноги. Метрах в десяти от меня стоял лось – красавец-гигант с мощными, без малого метр в размахе, рогами. Во время осеннего гона лоси воинственны и опасны. Зверь, гордо подняв голову, несколько секунд смотрел на меня, а потом, развернувшись, побежал в обратном направлении. Только ветки деревьев трещали над его головным убором.

Я снова хотел было распластаться на своей лежке, однако не довелось-таки мне отдохнуть, потому что сверху по волоку вновь послышались шаги. Шел человек. Бородач средних лет с топором на плече.

– Доброго здоровья, – подойдя, поприветствовал он первым. – С полем, значится, – повторил он приветствие на охотничьем сленге.

Я, почувствовав знатока, как и следует по обычаю, переломил ружье. Он, бросив топор под ноги, достал из кармана кисет, сложенную нужным образом газету и стал отрывать от нее клок.

– Угощайтесь, – протянул я пачку сигарет. Но он потряс бородой и, помолчав, добавил, уже облизывая самокрутку. – От них ни дыма, ни тепла. А это самосад. Привычен к нему.

Голос бородача был мягким и негромким, словно он боялся вспугнуть лесную тишь. Таким же умиротворенным был и взгляд его голубых, никаким образом не соответствующих всей комплекции, глаз. Для этой грузноватой фигуры, взбитой в своей вершине лохмами седых волос, больше подошел бы цвет поугрюмей, а тут такие лепестки под закустившимися бровями, словно полоска обнадеживающего в мокропогодицу неба.

Мы заговорили об охоте, о том красавце сохатом. Он знал его.

– Горделив, как человек, – стал рассказывать бородач. – Только гордость в нем добрая, не уничижительная для своего звериного сословия. И умен, будто человек. Прошлый год обложили его бригадой целой, при винтах и биноклях. А все одно не поддался, ушел под самым носом.