o 8b191ad8675a2039

Вельяминов вздохнул и пошел через мокрый от росы луг к воротам усадьбы.

Феодосия почувствовала рядом с собой мужа, и, не открывая глаз, прижалась к нему

поближе, - как любила, - всем телом. Он накрыл ладонями ее грудь, и, ничего не говоря,

приник губами к шее, - чуть повыше того места, где камушком перекатывался последний

позвонок.

-Федор, - сказала она, прикусив губу. «Марфе уже четвертый год идет».

Он понял – он всегда понимал ее сразу, почти без слов, с одного ее жеста или дыхания.

- Бог даст, - сказал он, и Феодосия почувствовала, как слезы текут по ее щекам. Она

высвободилась из рук Федора и повернулась к нему.

- Бог не даст, - сказала женщина, глядя в глаза мужу, - в неверном свете раннего утра они

казались влажными – будто плакал он. «Но Федор никогда не плачет, - вдруг подумала

женщина.

-Ты не можешь этого знать, - нарочито тихо, сдерживаясь, сказал ей Вельяминов. «Про то

лишь Богу ведомо».

-Знаю, - упрямо продолжила Феодосия. «Сказано в Писании: И благословен будеше паче

всех язык, и не будет в вас безчадный, ниже неплоды». Нет на нас благословенья Божьего,

Федор, - нет, и не было».

Он внезапно подмял ее под себя – так, что женщина ахнула от неожиданности и глаза ее –

серые, прозрачные, - наполнились золотыми искрами огня.

-А ты помнишь, что еще сказано, - он вдохнул ее запах, и успел еще прошептать:

«Возвеселися, неплоды, нераждающая, яка много чада пустые паче, нежели имущая мужа».

Но даже когда ее лоно, - влажное и жаркое, - раскрылось перед ним, будто цветок, даже

когда с каждым толчком, - все глубже, все сильнее, - он шептал: «Ты не можешь этого

знать!», даже когда она, чтобы не кричать, вцепилась зубами в его руку, даже когда его семя,

- как сотни раз до этого, - наполнило ее всю, до краев, - в глубине души Федор знал, что его

жена права.

Она склонила голову, на его плечо, тяжело дыша. Он легко поднял ее и посадил на себя, так,

что ее волосы рассыпались и накрыли их обоих светлым шатром. Целуя ее, обняв ее так,

что она не могла высвободиться, он сказал:

-Ты мне Марфу принесла, а Господь мне тебя дал, чего мне еще просить у Господа?

Они задремали, лежа в объятьях, друг друга, и Феодосия спала, - в первый раз за долгое

время, - спокойно, без снов.

Гнедой конь, - быстрый ровно птица, не было у Федора плохих коней, - мчался на северо-

запад. Степан поеживался от холодного ветерка, не дававшего ему дремать, и смотрел на

мокнувшую под мелким дождем равнину.

Где-то там, на горизонте, там, где все было затянуто пеленой тумана, - лежал Новгород.

Царица поежилась – над Васильевским спуском гулял злой ветерок. Сверху, в тумане, были

видны начатые стены Троицкой церкви, в деревянных лесах, справа – белая громада

Кремля.

Река была серой, тяжелой, Замоскворечье терялось во влажной мгле, где-то там, внизу,

около помоста шевелилась темная, шуршащая, вздыхающая, толпа – на казни всегда

сбегались посадские и слободские, купцы с близлежащих торговых рядов, нищие, юродивые

и просто шальные людишки, коих на Москве всегда было пруд пруди.

Анастасия посмотрела на спокойное лицо Феодосии Вельяминовой, сидевшей рядом, и

подавила вздох – поверх парчового опашеня на ближней боярыне сияло алмазное

ожерелье – подарок царя Ивана в благодарность за излечение любимца.

Сам Матвей был около царя – тонкий, с падающими на плечи, не прикрытыми шапкой

золотыми кудрями, его холеная, в перстнях, рука уверенно сжимала поводья чуть

гарцующего гнедого жеребца.

- Хорош конь-то у твоего пасынка, Федосья, - наклонившись, прошептала царица.

- У Федора Васильевича других нету, - ответила боярыня. «Сейчас Матвей на

Рождественке обустраивается, отец ему выделил лошадей, - мало ли, какие там клячи у

Воронцовых стоят, наши-то не в пример лучше будут».

Лицо Феодосии было спокойным – будто не мутит его ни единая забота, али хлопоты, серые

глаза – широко раскрытые, окаймленные золотистыми, длинными ресницами, - с интересом

смотрели на все, что творилось на помосте.

Уже заканчивали устанавливать деревянный столб для порки кнутом. Ходили слухи, что

царь, разгневавшись на побег Степана Воронцова, - окольничий Басманов, все еще не

оправившись от ожогов, лежал дома, - велел забить Прасковью насмерть, но Анастасия

Романовна на коленях умолила его не делать этого.

Принесли очаг и начали раздувать огонь.

С другой стороны помоста Федор, на вороном своем жеребце, посмотрел в низкое, затянутое

тучами небо. Ранним утром, когда на двор подмосковной заехал возок, оно было таким же

серым, моросил мелкий, беспрерывный дождь.

Петя плакал. Он плакал всю ночь – тихо, так, чтобы не проснулась спящая в соседней

кровати Марфа, обнимая Черныша, который лежал рядом и иногда терся мягкой головой о

Петину щеку.

Он, молча, плакал тогда, когда Феодосия пришла его будить – со свечой, еще до рассвета.