o 8b191ad8675a2039

Феодосия, подняв голову, заворожено смотрела на Башкина – вроде и невидный, невысокого

роста, с простым лицом, преобразился он сейчас, и верилось, что и вправду – пройдет по

паперти Благовещенского собора и накрепко приколотит к двери лист со словами, что

покачнут церковь, не качавшуюся со дня основания ее.

Башкин помолчал и добавил: «Мы без человека этого все едино, что тело без головы».

- Скажи-ка, Матвей Семенович, - попросил его Вельяминов, «молитву ту, что написал ты.

Больно она мне по душе».

- Создатель мира, - тихо начал Башкин, «вот стою я перед тобой, и все помыслы мои

известны тебе. Кто я пред тобой – однако же, помнишь ты обо мне, ровно родитель помнит о

чаде своем. Даруй же мне терпение, дабы возлюбил я тех, кто проклинает меня, и мудрость,

чтобы понимать – только собрание верных Тебе и есть церковь истинная, не в камне она, и

не в дереве, а в душах людских. Аминь».

- Аминь, - эхом пронеслось по горнице, и Феодосия почувствовала, как в ее скрытых

полутьмой глазах закипают слезы.

- Федор,- Феодосия села и зажгла свечу, «Федор, ты ж не спишь».

-Ну и что с того? – недовольно сказал ей муж. «Сама-то спи, чего вскочила».

- Так не могу я, - женщина обхватила колени руками. «Слышу же, что ты ворочаешься.

Думаешь о чем?»

Вельяминов вздохнул и повернулся к жене.

- Вот скажи мне, Федосья, - слушал я вчера, что Матвей Семенович говорит, и думал – со

всем я согласен. Помнишь, сказывал я тебе, что чувствовал, когда дети наши с Аграфеной

умирали? Стоишь посреди всех этих ликов, риз золоченых и понимаешь – Бог-то, Он ведь не

в этом. В последнем дыхании младенца – есть Он, в слезах твоих – есть, а в этом – нет Его.

Читаю я Псалтырь и прямо слышу – царь-то Давид, он тоже мучился и страдал, тоже

радовался, потому что был с ним Бог. А с этими, - Федор помолчал, сдерживаясь, - нет. Но

иное меня тревожит.

- Что? – тихо, одним выдохом, спросила Феодосия.

- Вот говорил он насчет холопов, и что все мы, - что бояре, что холопы, - братья во Христе.

Не след, мол, брату на брата идти и уж тем более – мучить и угнетать. Но вот я – я ж,

Феодосия, иного не знаю – у отца моего холопы были, у деда, у прадеда, - все людьми

владели. А сейчас получается что – всех распустить и самому сеять и пахать?

- Не знаю я, Федор, - ответила ему жена, помолчав. «В Новгороде искони холопов не бывало

– каждый сам себе хозяин был, каждый выходил на вече, и ежели был не согласен – то голос

поднимал. Даже если человек беден был – все равно не был рабом, был свободен.

-Вот и в Писании сказано, Федосья: «И да вернется каждый в дом свой, и каждый в

отечество свое уйдет, - Федор потер руками лицо. «А я народ в рабах держу, уж детей тех,

что отец мой покойный закабалил. Что ж делать-то?»

- Я так думаю, Федор, - ответила ему жена. «У кого холопов мало, как у Матвея Семеновича,

тот их и распустит, как настанет время. А ты тогда скажешь – кому охота, те идите, а кто

хочет остаться – так оставайтесь».

- А до тех пор? – еле слышно спросил ее Федор. «Ох, Федосья, иногда думаю – оставить бы

все, забрать тебя с Марфушей, и уйти, уйти от всего этого. От службы царской, от милостей

его – потому как сегодня милости, а завтра – как не понравится что государю, так на колу

будешь торчать и вороны тебе глаза выклюют. Но ведь не уйти – не для того я тебя в жены

брал, чтобы ты страдала».

Феодосия потянулась к мужу и обняла его. «Федя, Федя, - покачала она головой, - не из-за

богатства твоего я за тебя замуж выходила, не из-за знатности. Куда ты, туда и я. Скажешь

сейчас – собирайся, Федосья, так я встану, Марфу возьму да и пойдем за тобой – хоша бы и

босиком. Как Руфь праведница говорила: «Куда ты пойдешь, пойду и я, и где ты заночуешь,

там и я заночую».

- А помнишь ли ты, что далее там было, в словах ее? – спросил Федор, испытующе глядя на

жену.

- Помню, - ответила Феодосия, чувствуя на себе его взгляд. И более не единого слова не

было сказано в ту ночь в опочивальне Вельяминовых.

Феодосия была с Марфушей в детской светелке, когда снизу девка прибежала сказать, что,

мол, приехал Федор Васильевич и с ним какой-то боярин.

Боярином этим оказался давеча виденный Феодосией Матвей Башкин.

- Вот, привел я тебе Матвея Семеновича, по делу тому, о коем вчера говорили, – сказал ей

муж. «Вы оставайтесь, а я поехал – не говорил я тебе, Федосья, дак уж скажу сейчас – царь

Иван Васильевич повелел открыть на Москве печатный двор, на манер гутенберговского,

коего книги есть у тебя».

Феодосия ахнула и приподнялась.

- Так, Федор, это выходит....

- Именно, - довольно улыбнулся муж. «С божьей помощью, к концу лета напечатаем первые

книги – Евангелие и Псалтырь. Есть один мастер знатный, Иван Федоров, диакон в церкви

Святого Николая Чудотворца, что в Кремле. Вот он и ставит печатный пресс».

Боярыня раскраснелась.

- Да привезу я тебе Псалтырь, привезу - рассмеялся Федор. «Будет у тебя свой, московской

печати».

- Возьмите, - сказал Башкин, протягивая ей грамотцы. «Это б на латынский переложить,

боярыня. Хоша чтобы понятно было».