o 41e50fe5342ba7bb

случае получается сознательное лицемерие, а в худшем бессознательное. Сейчас

сопоставительное чтение одного текста на фоне другого полюбили пост-

структуралисты и деструктивисты. Но они не ставят целью выяснение генезиса

собственного вкуса: они вместо этого создают художественные произведения и

выдают их за научные. Где-то у Борхеса предлагается вообразить (кажется), что «Дао

дэ-цзин» и «1001 ночь» написаны одним человеком, и реконструировать душевный

облик этого человека. А у СтЛема предлагается литературная игра «Сделай сам»: можно поженить Гамлета с Наташей Ростовой и посмотреть, что из этого выйдет.

Постструктуралисты занимаются почти тем же самым — только они реконструируют

облик не одновременного писателя, а одновременного читателя таких произведений, т.

е. наш собственный (по большей части — малопривлекательный). Ничего нового здесь

нет. Классики потому и считаются классиками, что каждое поколение смотрится в них, как в зеркало; а кто больше озабочен своей наружностью, смотрится сразу в два

зеркала, это только естественно. Хуже то, что они уверяют нас, будто это их отражение

и есть самое главное в зеркале классической литературы.

Постструктурализм и деструктивизм — нарциссическая филология. Да, они

справедливо напоминают, что филология нам дает не описание произведения, а

описание взаимодействия произведения с исследователем. (Это взаимодействие любят

называть «диалог»; об этой сомнительной метафоре — чуть дальше.) И они

справедливо ссылаются на физику, которая признает, что прибор дает нам показания не

об объекте, а о своем соприкосновении с объектом. Но что делает физик? Он старается

выяснить специфику возмущающего влияния прибора (в какую дурную бесконечность

уводит это выяснение — вопрос отдельный), чтобы потом вычесть ее из операций и по

возможности сосредоточиться на объекте. А что делает филолог донаучной или

посленаучной эпохи? Он сосредоточивается именно на взаимодействии между собой и

произведением — на том взаимоотношении, которое честно формулируется словами

«нравится — не нравится», а прикровенно — словами «хорошо — плохо». То есть на

игре собственных эстетических переживаний. Право, если бы физику термометр начал

изъяснять переживание им собственной ртути, то физик такой термометр выбросил бы.

Когда мы говорим «хорошо — плохо», этим мы проясняем себе (и другим) структуру

нашего вкуса. Это очень важный предмет, и самопознание очень благородное занятие.

Но не нужно выдавать его за познание предмета, с которым мы имеем дело.

Критик справедливо напоминает ученому, что не все можно взять разумом, а иное

только интуицией. Но он забывает напомнить, что и наоборот, не все можно взять

интуицией: она действует только в пределах собственной культуры. Попробуем

перенести методы французских постструктуралистов с Бодлера и Расина хотя бы на

Горация (не говорю: на Ли Бо), и сразу явится или бессилие, или фантасмагория. Они

исходят из предпосылки: раз я читаю это стихотворение, значит, оно написано для

118

меня. А на самом деле для меня ничего не написано, кроме стишков из сегодняшней

газеты. Чтобы понять Горация, нужно выучить его поэтический язык. А поэтический

язык, как и английский или китайский, выучивается не по интуиции, а по учебникам (к

сожалению, для него не написанным).

Если стихи классиков писаны не для нас, то что означает обычное наше ощущение:

«я понимаю это стихотворение»? То же самое, как когда мы говорим: «я знаю этого

человека». Этот человек заведомо создан не для меня, и я заведомо не притязаю читать

у него в душе, я только представляю себе, каких неожиданностей от него можно ждать, а каких можно не ждать: набросится ли он в следующий миг на меня с кулаками и

пойдет ли он на следующий день на меня с доносом. Вот так и филологическое

понимание есть лишь самозащита от нападения на нас непонятного нам мира в лице

такого-то стихотворения. Только в этом смысле я согласен с тем, что искусство есть

насилие, и понимаю постмодернистских критиков, которые с этим насилием борются.

Но мне хотелось бы бороться не встречным насилием.

Для меня в этом мире не создано и не приспособлено ничего: мне кажется, что

каждый наш шаг по земле убеждает нас в этом. Кто считает иначе, тот, видимо, или

слишком уютно живет (замечает те книги, какие хочет, и не замечает тех, каких не

хочет), или, наоборот, так уж замучен неудобствами этого мира, что выстраивает в уме

воображаемый и считает его единственным или хотя бы настоящим. Так что вместо

«нарциссическая филология» можно сказать «солипсическая филология». А я привык

думать, что филология — это служба общения.

Общение это очень трудное. Неоправданно оптимистической кажется мне модная

метафора, будто между читателем и произведением (и вообще между всем на свете) происходит диалог. Даже когда разговаривают живые люди, мы сплошь и рядом